Дмитрий Лабзин - Осколки фарфорового самурая

Стокгольмский синдром – бред с точки зрения здравого смысла. Но если взглянуть на него с головокружительной высоты коммерческого успеха и добавить немного творчества, то получится весьма сносное средство от скуки для стареющих домохозяек, подверженных острым приступам романтизма. Дешёвые и не очень голливудские боевики, слезливые мелодрамы, заезженные телесериалы, эксцентричные французские комедии – массовая культура может бесконечно долго высасывать из этого псевдонаучного явления деньги, лишь изредка преподнося своим потребителям шедевры вроде одноимённой песни Blink 182. Но где было бы его место, если бы в тот злополучный банк на исходе лета 1973 года ворвался не душка Улссон, а безбашенный фанатик, заранее распрощавшийся с жизнью, ради очередной бредовой идеи или вечной жизни в гипотетическом раю. Одно дело, когда перед тобой загнанный, запутавшийся в жизни человек с такими же или чуть большими проблемами, что и у тебя, который знает о том, как держать в руках оружие только из фильмов про войну или полицейских. Он никогда не выстрелит, потому как не знает, где находится предохранитель, не станет пытать ради удовольствия, не закроется тобой как щитом. Его можно понять и даже, руководствуясь душевным порывом, принять его точку зрения, ведь практически каждого в этой жизни что-то не устраивает или раздражает. Политики, войны, счета за квартиру, идиот-начальник, цены на бензин – вокруг миллионы поводов взорваться, выплеснуть свой гнев и идти дальше, переживая о том, что накануне зря разбили витрину «Макдака».

Иначе складываются обстоятельства, когда напротив оказывается безжалостный убийца, для которого казнь такое же привычное дело, как обед или прогулка по горам. Его рука не дрогнет, отправляя на тот свет очередного неверного. Сомнение, сострадание, жалость – отвлечённые понятия, слова, лишённые для него всякого смысла, ведь их придумали слабаки, чтобы безрезультатно искать в них оправдание своему безволию. Плутая в лабиринтах понятий, их затуманенный логикой разум не понимает, что жизнь – это не абстрактная высшая ценность, а вполне конкретное средство достижения цели, и философия совершенно бесполезна, когда речь идёт о выживании. Череда событий влечёт за собой лишь череду событий, а в конце рай и вечное блаженство. Идея, в сущности, философская, но это противоречие никого не смущает.

Три ряда вперёд и четыре места влево – очередной герой эпизода сидел там в позе мыслителя, слегка раскачиваясь вперёд-назад в попытке побороть накатывавшие волны истерики. Ему это удавалось, если не обращать внимания на редкие всхлипывания да мелкую дрожь по всему телу. Соседи, насколько позволяли обстоятельства, старались его успокоить, чтобы не навлечь на себя гнев террористов. Их поглаживания-нашёптывания, естественно, оказались напрасными, и эмоционально-психологический барьер был сметён потоком слёз. Бедняга совсем расклеился, всхлипы сменились рыданиями – страх окончательно подчинил его сознание, подавив инстинкт самосохранения. Бандиты отреагировали мгновенно: выволокли его в проход, пару раз пнули, приставили к виску пистолет. На вопрос, хочет ли он жить, парень не отреагировал, не в состоянии совладать со своим телом, продолжил биться в конвульсиях. Тогда палач выстрелил в пол рядом с ним и повторил вопрос. Истязаемый притих, но на контакт всё равно не пошёл, и головорезам пришлось ещё пару раз повторить свой лишённый логики вопрос, сопровождая его выстрелами в потолок, пока тот наконец не согласился, мотая головой и быстро приговаривая «дахочудахочу…». Дальше мы увидели сцену словно из старого военного фильма о первых днях Великой Отечественной, когда в небольшом карьере были выстроены в ряд советские военнопленные, к виску крайнего из них гитлеровский офицер приставил свой браунинг и вёл светский спор со своим братом корреспондентом о том, сколько человек можно убить одной пулей. Началась заваруха, и один из братьев был убит точно. О дальнейшем развитии сюжета память моя умалчивает, думаю, речь там шла о самоотверженном подвиге наших солдат.

Бандиты сцену спора пропустили, видимо, уже обладая определённым багажом знаний по этому вопросу. Первый террорист поднял свою жертву за воротник рубашки, поставил на ноги, вложил ему в руку пистолет и приставил к виску сидевшей с краю женщины. Второй, со словами «чтоб дольше мучился» (не передаю акцент), направил дуло автомата бедолаге в живот. Его руки и челюсть тряслись сильней, чем у Мухаммеда Али на открытии олимпиады в Атланте, отработанная жидкость покинула тело, обнажив природу страха. Его мишень побелела прямо на глазах, насколько можно было судить по изменившемуся цвету её красивой длинной шеи. Она так и не повернула лица в сторону своего палача. Почти все, кто сидел в этом ряду, стали беззвучно рыдать, хотя ни один не посмел отклониться вперёд или назад в бесполезной, но не лишённой смысла попытке увернуться от пули. Первый схватил импровизированного палача за загривок, прошептал что-то вроде «либо они, либо ты», и начал считать. Раз. Два. Уже собрался сказать «три», как неожиданно рука у нерешительного убийцы перестала трястись, он громко закричал и нажал на курок. Осечка! Пистолет выпал из его рук. Потеряв сознание, выжившая приговорённая медленно сползла на пол. Сосед тут же кинулся к ней на помощь. Потрясение было столь велико, что привести её в чувства ему удалось только минут через пять лишь для того, чтобы она невольно стала спасительницей одной или нескольких жизней.