Марина Степнова - Безбожный переулок

Огарев вышел первым, растолкав всех.

Четырнадцать пропущенных звонков от пациентов. Смс от них же – шесть.

Он вынул симку, бросил в урну. Мобильный аккуратно положил рядом на пол. Кому-нибудь пригодится.

В Avis на получение машин была огромная очередь.

Маля хотела, чтоб им достался «смартик». Они такие смешные, правда? Ужасно смешные.

Им достался «смартик».

Синьор хочет навигатор?

Синьор не хотел.

Он бы мог проехать по этой дороге с закрытыми глазами.

Километров за десять до города Огарев нашел наконец подходящее место. Не поле, простроченное по краям хрестоматийными маками. Не виноградник. Не принадлежащий какому-то счастливцу крутолобый холм. Пролесок, короткий, как вдох. Очевидно ничей, кроме Бога. Да и кому еще могут понадобиться эти примолкшие папоротники, тихая мягкая сырость, почти русская, почти грибная. Эти простые деревья с итальянскими именами, смыкающие ладони высоко-высоко над головой, в нестерпимой, яркой, праздничной синеве. Огарев хотел взять из машины сумку, одну-единственную, но передумал. Почти невесомый саквояж, коричневый, гладкий, длинный. Маля называла его – такса. И не ручная кладь, а просто – ручная. Наша ручная такса. Переименовывала все. Вот так, мимоходом, запросто, дарила жизнь. Посиди одна в багажнике, такса. И не бойся, это ненадолго. Огарев заботливо включил аварийку, проверил сигнализацию, замки, потом собственные карманы. Все было на месте. Все – правильно. Как и задумано. Как и должно быть.

Пролесок сначала неторопливо шел вместе с Огаревым вверх, по склону холма, а потом вдруг начал набирать ход, задыхаться, сбиваться с шага – и закончился разом на самом краю, словно хотел броситься вниз. Но не решился. Не решился. Вид был ошеломляющий. Англичане говорят – забирающий дыхание. Вот таким и должен быть рай. Синий летний воздух, запах белых грибов, пинии, игрушечный городок, оседлавший холм у самого горизонта.

Огарев сел прямо на траву, горячую, стрекочущую, полную колокольного цикадного звона, – и солнце тотчас положило большую ладонь ему на лоб, погладило по плечу. Поддержало. Он достал Малин паспорт, тоже теплый, пролистал напоследок, страницу за страницей. Чиркнул зажигалкой. Ламинат. Интересно, он горит? Горит. Все вообще – горит. Дело только в точке плавления, во времени, в терпении. А времени и терпения у нас теперь сколько угодно, Маля. Огарев закурил, глядя, как лижет страницы почти невидимый дневной огонек. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Боль никуда не исчезла, сидела рядом, тоже смотрела, по-кошачьи сужая неподвижные страшные глаза. Полные разрывы крестцово-подвздошного сочленения справа и слева. Полный поперечный перелом тела грудины между 3-м и 4-м ребрами. Полные косо-поперечные переломы 4–9 ребер справа по околопозвоночной линии. Разрывы межреберных мышц между 8-м и 9-м ребрами справа, на длину 8,5 см. Полный разрыв межпозвонкового диска между 11-м и 12-м грудными позвонками с полным отрывом спинного мозга.

Маля. Маля. Маля.

Нет. Молчит. Не отвечает.

Прилетели откуда-то удоды – рыжие, нарядные, озорные. Гладкие, словно облизанный ребенком молочный шоколад. Встопорщили, изумляясь Огареву, хохолки. Принесли с собой ветерок – будто сами дунули. Маленький погребальный костер задрожал, подернулся рябью, умирая, – и Огарев торопливо вывернул из карманов все что было. Документы на прокатную машину, ваучер на апартаменты. Четыре недели тихого счастья, Летиция, наверно, уже взбила подушки, в последний раз провела крепкой крестьянской ладонью по крепкому прохладному полотну. Бутылка вина на столе, лиловая глициния за окном, звенящие на солнце листья оливы. Скоро приедут гости. Будет радость. Будут деньги. Будет работа. Хорошая пара. Веселые. Видно, что любят друг друга. Когда-нибудь привезут сюда своего малыша.

Билеты на самолет сгорели мгновенно, пламя прыгнуло, жадничая, едва не лизнуло Огареву ладонь. Растревоженные дрозды взлетели разом, полыхнув в воздухе медными крыльями. Огарев достал свой паспорт, аккуратно снял подаренную Малей обложку. Кожа будет тлеть слишком долго. Слишком страшно будет пахнуть. Слишком далеко их всех заведет. Обойдемся без лишних жертв.

Огарев смотрел, как горит его жизнь, перемешиваясь с Малиной, как седеет, стареет, становится одним целым. Родным. Это было не страшно – наоборот, хорошо, отваливались, будто корки, московские горести и заботы, горести и заботы пациентов, их трофические язвы, хронические капризы, надуманные страхи, их самая настоящая неминуемая смерть. Пробки, мэры, счета, русские марши, нерусские цены, гастарбайтеры, цыгане, чиновники, достигшие самого дна нирваны бомжи. С Огарева словно снимали кожу, старую, тесную, он сам ее снимал, освобождаясь, не зная еще, что там, под прежней жизнью, но уже тихо удивляясь странному, непривычному чувству свободы. Боль никуда не делась, конечно. Но теперь вся помещалась внутри. И с этим можно было жить. Жить. Просто жить.