Марина Степнова - Безбожный переулок

Огарев терпеть их не мог, блатных. Ни один хороший врач не мог, чего уж там. Какие тут сантименты. С блатными было больше возни, они отжирали больше времени, не в пример чаще хамили – наивно принимая внимание врача на свой собственный ничтожный счет. Ерунда. На самом деле блатных лечили точно так же, как обычных, безымянных, из общего несчитаного стада. Теми же препаратами, теми же руками. Просто им уделяли чуть больше времени – выкраивая из времени собственного, личного, неповторимого, своего. Каждая секунда, уделенная блатному, выдиралась из самой настоящей, единственной жизни врача. Это был в прямом смысле слова – недоеденный кусок хлеба. Горбушка, брошенная на скатерть, отодвинутый в сторону суп, ребенок, который уснул, так и не дождавшись сказки на ночь. Женщина, которую ты не успел поцеловать. Мама, с которой так и не удалось поговорить напоследок. Такую страшную жертву можно было приносить только своим. Так что дополнительное внимание, доставшееся пациенту, назвавшему нужный пароль, на самом деле было знаком уважения врачу, который его прислал.

Великое братство. Тайное. Дети Асклепия. Просто дети.

Огаревская записная книжка (мысленная, самая надежная, имена, диагнозы, телефоны, даты он предпочитал по старинке – запоминать) насчитывала десятки врачей всех специальностей. Единственный специалист, к которому он за всю свою практику ни разу никого не послал, была Каргер Галина Леонидовна. Врач судебно-медицинский. Эксперт отдела экспертизы трупов. Образование высшее, стаж работы по специальности 25 лет, врач высшей квалификационной категории.

Красавица – черноволосая, высокопородно, как лошадь, сухопарая. Синие глаза под мрачными широкими бровями. Смуглая кожа. Сама про себя говорила – старая карга. И смеялась одними глазами. И правда была старше Огарева лет на десять – тогда (и сейчас, впрочем) совершенно неважных. Шестой курс. Двадцать пять лет. Судебная медицина. Морг. Когда их привели в первый раз, толкающихся, почти взрослых, смущенных, вышла, очень прямая, очень строгая, взвесила их всех взглядом. И явно осталась недовольна. Предупредила – здесь у меня на столе тоже люди. Просто мертвые. И если кто-то рискнет проявить хоть малейшее неуважение… Так и сказала – рискнет. Посмотрела еще раз, выцепила из толпы Ларочку, беременную, предусмотрительно прижимающую к губам надушенный носовой платок. Уточнила, поведя горбатым, как у борзой, тонким носом, – Escape? Ларочка кивнула. Это вы зря. Хорошие духи. Пожалеете, да поздно. И точно, несчастная Ларочка всю практику с подвывом, как кошка, протошнилась в туалете и всю жизнь потом не могла без спазмов слышать не то что легендарный кельвиновский аромат, даже черную смородину и персики на дух не переносила. Неспешный, не растворимый ни в чем запах смерти.

Сама Каргер не пахла ничем – стерильная, быстрая, деловитая, безупречная в движениях, но под льдистой корочкой – Огарев это чувствовал – было мягкое, горячее, живое. Она нравилась ему очень, по-настоящему, как мало кто нравился прежде и – до самой Мали – потом. Каргер была живая. Смелая. Веселая. Работала в самом аду, в истинной его, непридуманной сердцевине – зарезанные, повешенные, раздавленные, сгоревшие дотла, сгнившие, утонувшие, трупное окоченение, мумифицирование, жировоск. Работа, несовместимая с жизнью. А Каргер не теряла ни чувства юмора, ни здравого смысла, ни прямой спины.

Она не видела его в упор, конечно. Никак не выделяла из перетаптывающейся, любопытно тянущей шеи группы. И тогда Огарев стал задерживаться – сперва на пять-десять минут, потом на часок, помогал незаметно, перекладывал самое неприятное (тошнотворное с непривычки) на себя. В глаза не лез, вопросы задавал вовремя и по делу. Каргер оценила. День, когда она предложила ему выпить вместе чаю, Огарев расценил как награду. Личную. Заслуженную. Знамя, шеренга бойцов, пылающие уши, прогрохотавший над круглыми стрижеными головами торжественный приказ. Чаепитие в морге. Каргер улыбалась – теперь уже не только глазами, расспрашивала, но держала дистанцию безупречно. Ровно. Спокойно. Одним взглядом. Он сам потом научился так же. Как раз у нее. Смотреть так, чтобы самая зарвавшаяся сволочь тормозила на всем скаку, опасаясь врезаться в невидимую стену.

Да что там – просто опасаясь.

Огарев приходил и после того, как закончился курс судебки. Подумывал даже всерьез о карьере Харона. Подарил Каргер почти год. Нет, она ему, конечно, подарила. Он провожал ее – сначала до остановки, потом – до дома. Бирюлево. Не королевская совсем многоэтажка – совсем не по осанке Каргер, не по походке, не по статусу. Черт знает какие гнусные завыбеля. Пешком, метро, автобус, снова пешком. Долго-долго. Разговаривая. Правда, дальше подъездной двери дело у них так и не зашло. Каргер улыбалась, отбирала у него сумку, которую Огарев по-мальчишески, по-школьному нес сам. Молоко, батон, суп из пакетика. Хозяйка из меня, сразу предупреждаю, аховая. Чай я вполне способен заварить сам. Чай – это для бедных. Бабушка моя так говорила. Пила, кстати, исключительно «Золотой колос». Знаете такой? Растворимый кофейный напиток из ячменя и ржи. Чудовищная гадость. Да не знаете, конечно. Откуда вам? Вы же шестьдесят девятого года? Спрашивала так, что Огареву хотелось немедленно провалиться сквозь московский асфальт. А я пятьдесят девятого. Люди при мне в космос начали летать. А вы – чай, чай.