Ирина Муравьева - Соблазнитель

Женился Ислам по любви. Вы скажете: «Что-то уж он очень скоро! Еще бы мог и поскучать, и поплакать!» А я говорю вам: «Не мог. Вот и все». Возьмите хотя бы Ромео с Джульеттой. Кто знает, что было бы, если бы семьи их не враждовали, как дикие волки? Насколько хватило бы этой их страсти? А вдруг бы Ромео влюбился в другую? А вдруг бы Джульетта, в вишневом берете на черных кудрях или в розовом жемчуге на тоненькой шее, поймала чужой восторженный взгляд на себе и вся вспыхнула?

Нет, я понимаю: обеты, венчанья, ресницы опущены, пальцы дрожат, – все это серьезно, все это навеки и все это для продолжения рода, но жизнь молода и крепка, будто яблоко, и столько в ней жара, и столько в ней силы, что ты ее хоть под асфальт закатай, она не уймется.

Вот так и с Исламом. Вернувшись в деревню нетрезвым и жалким, Ислам сразу лег на ковер и забылся. Во сне он увидел, как девушка Вера пришла и опять строит нежные глазки.

«Зачэм ты, – сказал он по-русски, – такая?» «Какая «такая»? – спросила она. – Я очень красивая, очень хорошая». «Нэт, ты нэ хорошая! – крикнул Ислам. – Тэпэрь уходи, нэ хочу тэбя видеть!»

И девушка Вера послушно исчезла. Проснулся Ислам весь в слезах. Было утро.

– Ислам, дорогой, набери хоть воды! – сказала ему постаревшая мать.

Он взял два ведра, коромысло, пошел. А может быть, без коромысла, не знаю. А может быть, в Турции нет коромысла. Короче, спустился к реке. И вдруг он увидел: по узкой тропинке, колеблясь, как стебель – кувшин на плече – вся в черном, и на голове покрывало, и только блистают глаза, только брови слегка изогнулись, как ласточки в небе, когда сильный свет бьет им прямо в зрачки, спускается женщина. К той же реке и в ту же секунду. Судьба ведь? Судьба.

Но тут Ислам вспомнил, что он мусульманин, и кровь его, древняя, гордая кровь, подпортить какую пыталась Европа, а вслед за Европой Москва и так далее, включая и спившегося дядю Мишу с его неразборчивою добротой, – тут кровь его вся загорелась, но взор свой он так опустил, что ресницы прилипли к его смуглой коже. В Коране ведь сказано: «Скажите верующим мужчинам, что они должны опускать взгляды и охранять свою скромность, которая принесет им большую чистоту и будет говорить верующим женщинам, чтобы и они опускали взгляды и охраняли свою скромность…»

Женщина наклонилась к воде, словно даже его не заметила, и зачерпнула прозрачной воды в свой кувшин, но как только три крупные капли скатились на берег, Ислам сквозь ресницы, прилипшие к коже, увидел и узкую ногу в чулке, и узкую руку, белее, чем жемчуг, но, главное, он уловил, как неровно дышала высокая грудь сквозь изгибы и плавные складки ее покрывала. Они не сказали друг другу ни слова. Какие слова, для чего и зачем? Ислам шел за нею до самого дома, забыл свои ведра и все позабыл, как будто бы жизнь до нее была сном, тяжелым и мутным, но вот он проснулся.

А свадьбу сыграли в конце октября. И я вам клянусь, что ни пылких объятий не знал он до свадьбы, не знал поцелуев, и только однажды ему посчастливилось пожать ее пальцы сквозь шелк покрывала.

В конце октября в Анатолии солнечно, но ночи бывают холодными. Даже и снег выпадает в горах, но не часто.

Всю ночь Фаридэ, молодая невеста, заснуть не могла. А утром, едва только солнце взошло, и вершина соседней горы стала яркой, как вишня, и уши осла жарко позолотило, а белый петух стал из белого алым, арба, на которой лежали ковры и всякие ткани, подушки и платья, со скрипом отправилась в путь. За арбою легко шла поджарая стройная лошадь, которая и увозила невесту на свадьбу ее, в дом Ислама Экинджи. Невеста была вся закутана плотно от кончиков ног до затылка: ведь люди посмотрят и сглазят, ищи их потом! Ах, как повезло молодому Исламу, что он, весь истерзанный, весь обрусевший, вернулся обратно в родную деревню! Ведь что бы он делал в Москве, ну скажите? Не знаете? Ну тогда я вам скажу. Сидел бы он где-нибудь в дымной пивнушке, хмельной и небритый, и бил бы о край стола или стула несчастную воблу, обсасывал горькие кости ее, а друг его, этот седой армянин, кричал бы гортанно: «Ищ-щ-щще нам пивька!» И к ним подходила бы злобная Клава, а может быть, Нина, а может быть, Туся, со стуком бы ставила новые кружки и грубым прокуренным басом своим ругала скатившегося дядю Мишу: «Паршивый кобель! Ведь споил паренька!»

Аллах уберег от такого позора. В последний четверг октября сильный, свежий, как гроздь винограда, румяный Ислам, одетый во все только новое, чистое, стоял у окна, поджидая невесту. А стол был накрыт во дворе и ломился. Зарезано было четыре барана, и были они освежеваны, были подвешены каждый на крепких крюках, и пламя лизало их кровь, и лизало крутые бока их, и сок вместе с кровью стекал торопливо в горячую землю. Вина было столько, что если бы даже пришел дядя Миша и с ним бы пришла Армения – вся, целиком, – то и Мише, и прочим пропойцам вина бы хватило на долгие годы, на десятилетья. Скрипела арба под коврами, спешила – и чутко дышали раздутые ноздри – поджарая белая лошадь со всадницей, которая даже, наверное, не знала, что есть на земле, например, «Павелецкая», а есть «Парк культуры» и есть Дом актера, зато она знала, что есть эти горы, и эта река с ледяною водой, в которой кувшин всегда запотевает и сразу становится чуть серебристым. Покачиваясь на горячем седле, она уже знала, что будет доить доверчивых коз, будет фаршировать козленка к приходу гостей и до смерти любить будет только Ислама Экинджи, рожать ему добрых и крепких детей.