Галина Артемьева - Любовь твоя сияет...

Мама! Мамочка! Ой, что мне сейчас приснилось! Ох, ужас, мамулечка. Мне сейчас такое приснилось… Что ты умерла. Видишь, слезы. Я до сих пор плачу. Вся щека мокрая, вот.

Жестокий сон. Злой.

Ты мне часто снишься. Раньше всегда добрая, веселая. Легкая, молодая. Обнимала меня, согревала. И прямо в глаза мне смотрела своими глазами морскими. Они у тебя бирюзовые, глубокие. Я, когда впервые море увидела, сразу поняла, что оно доброе, потому что вода его – как мамины глазки. И плавать именно в море научилась, сразу, о тебе думая.

За что же сегодня такое наказание?

Я сначала увидела большой-большой дом, много-много комнат, картины по стенам высоко висят. Я чуточку подпрыгнула и полетела вдоль стен, все портреты чьи-то разглядывала, будто бы родственников каких-то, гордилась, что у меня их столько, что я теперь всю свою родословную узнаю и генеалогическое древо потом нарисую. А они, эти портреты, кивали мне и глазами показывали, чтобы я дальше, дальше летела, что там меня кто-то самый важный ждет. Взглядами меня провожали.

Сейчас мне страшно. Но во сне я их не боялась – они были свои и зла мне не желали. Так я комнату за комнатой медленно проплыла. За окнами светать начало – там окна огромные – от пола до потолка, из них реку широкую видно, на другом берегу – город. Я все хочу у какого-нибудь окна подольше задержаться, чтобы понять, что это за город прекрасный такой.

Но портреты приказывают двигаться дальше, и я все плыву и плыву, ничего не боясь и не уставая. Как во сне. Хотя это и был сон, но я тогда совершенно реально летала, поэтому и наслаждалась, что вот не во сне, а летать-то умею – летаю, как раньше только во сне могла.

В самой дальней комнате сундучок стоит, простой, деревенский. На нем, на голом сундучке, на досках, кто-то лежит неподвижно. Не портрет – человек настоящий. И портретов вокруг – ни одного. Я не знаю, что мне делать, подлетать ли к этому спящему человеку или это нельзя, нескромно мешать ему спать, глазеть на него, раз уж он так по-бедному отдыхать устроился.

Но спящий совсем не шевелится, и я решаю все-таки приблизиться к нему: раз уж я теперь летаю, может быть, я даже и невидима, или видима только портретам, а не настоящим людям. Я оказываюсь совсем близко, над сундучком. Вдруг вижу – там ты!

Каждый волосок твой вижу, каждый ноготок на бледных пальчиках. Лицо твое прекрасное, без единой морщинки, губы так сложены, что будто и улыбаются чуть-чуть, и горюют. Но на меня ты не смотришь, глаза закрыты, а под ними черные тени. Я зову тебя, зову, но ты не шевелишься, не просыпаешься, даже дыхание во сне не переводишь.

И тут только я понимаю, что нет его, дыхания, что в комнате тишина мертвая, такая, что и меня будто там нет, и что там, на сундучке, тело твое лежит, а душа отлетела.

У меня сердце так и упало! Хочу закричать – не могу. И только думаю: все! Все! Никогда я тебя больше не увижу! Никогда! И даже во сне уже живой тебя не увижу больше. Кончилось мое счастье. Кончились мои благодати.

Двигаться больше не могу, застыла над тобой, как камень. И, главное, знаю, за что мне такое страдание – за то, что плохо тебя искала, все на какой-то случай счастливый надеялась, на чужую помощь, на то, что само собой, откуда ни возьмись, ты появишься. Всех усилий не прилагала. А ты в это время, моя родненькая, умерла без моей помощи, одна, в нищете. И мне так и не показалась.

И вот когда я это поняла – а все это было как не во сне, понимаешь? совершенно как не во сне – вот тут я упала с высоты прямо на этот сундучок. Только тебя на нем уже не было. И нигде больше не было. Я даже твоим лицом – мертвым лицом твоим – налюбоваться в последний раз не смогла. Тут я и заплакала. И сейчас еще плачу, остановиться никак не могу.

Впервые за много-много лет плачу, почти за всю свою жизнь. Ведь брошенные дети, даже самые маленькие, не плачут. Знаешь ли ты? Они откуда-то надоумлены, что некому им плакать, некому жаловаться. И молча претерпевают. Крепятся. Что бы с ними ни происходило нестерпимого. Потому что в злых слезы еще большую злость разжигают, в жестоких – еще большую жестокость, в равнодушных – пустое раздражение, а добрые, если найдутся, и так, без всяких слез, чем могут, помогут.

Кто-то, вот так молча, ломается, кто-то сильным становится. Но с детства знают все, что полагаться могут только на себя и что никто им в этом мире не должен, зато они должны всем. И в первую очередь своим матерям, которых больше всего на свете мечтают найти, встретить, чем-то помочь, налюбоваться ими успеть.