Галина Артемьева: Волшебный калейдоскоп

Каждый день он пытался от них убежать: от толстой строгой женщины, выдающей себя за мать (он-то знал, что никакая она не мать – в лучшем случае тетка), от каких-то ее родственников, сильных румяных улыбчивых парней, которые вдвоем запросто с ним справлялись, отнимали чемодан, давали кефир с булкой и включали телевизор: смотри и не балуйся.

А что там смотреть-то! Одни новости и все непонятные.

Зато сегодня он проснулся раньше всех, еще во сне озаренный гениальной мыслью: все дело в чемодане! Бежать надо без него. Тогда, во-первых, он не будет шуметь, собираясь, и не разбудит их, а во-вторых, легче будет справиться с дверным замком, когда руки чемоданом не заняты. Да и что там в чемодане нужного: чистая пара белья все равно назавтра станет грязной, Веркины фотографии – он ее и так помнит, карту железных дорог можно сложить и спрятать в карман брюк. Чемодан – одна обуза. Запыхаешься таскать.

Он хотел было пнуть ногой чемодан, так долго мешавший осуществлению его дерзких планов, но вовремя опомнился: мстительный чемодан загремит от удара и придут парни с матерью.

А так они еще поспят. Поспят-поспят, проснутся – нет его! И след простыл. Загорюют небось! Принесут кефир с булкой, поставят перед телевизором – а кушать-то некому! Дядька из телевизора булку не съест. Он только смотреть на нее может. А взять не может, даже если ты даешь, угощаешь. Глазами водит вслед за булкой, а руку протянуть не смеет: все равно стекло помешает. Так и будет кефир стоять себе, стоять, а они тоже встанут и пригорюнятся! Вспомнят тогда, как чемодан отнимали. Пусть вот теперь остаются с чемоданом. А он уйдет на свободу жить. Будет делать все, что захочет, а не то, что велят.

Он показал чемодану язык. Чемодан смотрел во все глаза. Можно, конечно, с ним поговорить по-человечески, все объяснить, чтоб не скучал, не обижался, что его с собой не берут. Но нельзя шуметь. Ладно, не маленький. Сам понимает, что должен остаться.

Он решительно поднялся, взял сандалии в одну руку, чтобы тише было идти, на цыпочках, как балерина, побежал по коридору. Как балерины ногами делают? Выше, выше, коленки не сгибают, скользят, скользят. Он сумел даже крутануться несколько раз не хуже самой знаменитой балерины. Верка бы позавидовала. У нее бы никогда так не получилось.

Коридор мешал крутиться с вытянутой ногой. Слишком узкий. В комнату возвращаться не хотелось, хотя необходимо было попробовать балетные движения в большом пространстве. Дверь! Он же к двери бежал! Там, за дверью дотанцует. Главное, открыть бы.

Все удавалось ему этим ранним утром! Замки беззвучно поддались. Новая жизнь начиналась сама собой, без усилий. Он не стал захлопывать дверь, лишь прикрыл. Медленно, степенно, как большой, пошел по лестнице. По-прежнему в носках. Забытые сандалии болтались на левой руке. Можно было, конечно, поехать на лифте, но один он лифта все-таки побаивался: вдруг не ту кнопочку нажмет и будет потом ездить, ездить безвыходно. Теперь он один и сам за себя отвечает.

Приключения начались уже на лестнице.

По стене что-то двигалось живое, ползло. Коричневое, блестящее, с длинными тонкими усами. Он знал, как это называется, но сейчас забыл. И рассердился. Дунул изо всей силы на стену, чтобы это, которое ползло, перестало важничать и изображать безразличие. Оно должно бояться его, большого. Он может его прихлопнуть. Хлоп – и нету! Как Верка. Была – и нет. Таракан прервал движение, затаился. Вот, оказывается, это кто. Таракан. Та-ра-кан. Тараканы не кусаются. Кусаются пчелы, осы, муравьи, комары, собаки. Цены еще кусаются. Верка так говорила: «Цены кусаются». Шутила так.

Но тараканы не кусаются, нет. Они просто так ползают. Зачем они только нужны? Он повернулся к напуганному им таракану, но тот исчез, просто исчез. Как Верка. Улетел, что ли?

На пустую, без таракана, стену смотреть было неинтересно. Он вспомнил о своем тайном бегстве и заволновался: сколько времени зря потерял. Пришлось побыстрее спускаться, чтобы время зря не шло.

До первого этажа спешил, ни на что не отвлекаясь, нельзя было. Но у почтовых ящиков пришлось остановиться: газеты уже разложили, он достал одну из незапертого ящичка, а письма трогать не стал, это чужое, зачем ему? А газета – хоть он и не мог читать, придавала солидности облику: идет утром человек с газетой по делам, вот оно как!

Теперь обе его руки были заняты, одна – газетой, другая – сандалиями, совсем занятой стал. Он засмеялся от счастья и озорства, щекотавшего изнутри. Всех обманул, свободен теперь. И дверь подъездная поддалась сразу же, распахнулась, почуяла силу и волю.