Рута Юрис - В тени малинового куста

– To you, please.

– My husband?

– I don’t know...

Я разглядывала такие чудесные белые лилии: «Васильков нет…»

– I don’t understand, – cказал портье.

– Sorry, – и я медленно пошла к лифту, придумывая, что я могу сказать мужу.

Nothing...

Муж был в номере. На столике у дивана стояло шампанское, два фужера и коробка конфет. Две красных свечи с бантами сгорели на две трети. Значит, он ждет меня уже давно.

Я прошла в спальню и посмотрела на подушку. Записки не было. Поставив цветы в вазу, я вернулась в гостиную и села рядом. Муж нежно обнял меня. Какой предательницей я себя почувствовала! Сгореть бы от стыда!

– Лапушка, устала?

– Ага… Моя усталость называется – Big Apple... Идиотизм! – я вымученно улыбнулась.

– Что-то случилось?

– Нет, – соврала я, – гуляла в Центральном парке, собирала материал для статьи.

Леша наполнил бокалы шампанским и достал из кармана пиджака бархатную коробочку. «Tiffany» – это название тогда мне ни о чем не сказало, а фильм «Завтрак у Тиффани» я не видела. Внутри на атласе лежали три жемчужных слезки. Серьги и подвеска.

– Завтра рано утром у нас экскурсия, а в пять вечера мы улетаем. Может, пойдем, погуляем, попрощаемся с городом?

– Нет, я не хочу. Душ и спать.

Муж вынес меня из душа в махровой простыне и нежно уложил на кровать. Погасив свет, лег рядом, и я прижалась к нему. Я думала, что всю ночь буду плакать…

А за окном шумел город. Это был чужой город. Это был Женькин город. Это был город, который я возненавидела.

Рано утром мы поднялись всей группой на одну из башен-близнецов. Нью-Йорка. Чужой город расстилался внизу колючим ковром своих небоскребов, зеленым пятном Центрального парка. Ярко светило солнце, отражаясь в воде залива со статуей Свободы. А небо над нами было цвета индиго.

Где-то там, внизу, в переплетении улиц, всех этих стрит и авеню, ходил Женька.

Я подошла краю и встала на железное ограждение. Секунда – и я, раскрыв руки, словно крылья, прыгнула вниз. Маленькой синичкой я кружила над этим удивительным городом. Пролетев через Бруклинский мост, оказалась на русской торговой улице на Брайтон Бич. Покружив немного, я подлетела к окну над хлебным магазином и села на форточку.

В комнате сидел Женька со своей женой и ее родителями. Я цвиркнула, чтобы обратить на себя внимание. Женькина жена вскочила из-за стола.

– Кыш! Кыш! – замахнулась она на меня кухонным полотенцем.

Я вспорхнула с окна, форточка захлопнулась, окно закрыли плотные жалюзи. Голова у меня закружилась, и я упала в цветочницу, прикрепленную к подоконнику. Упала и запуталась в пожухлых и пыльных цветах…

Кто-то теребил меня за плечо. Я открыла глаза.

– Что тебе снилось? Ты так стонала, – сказал муж. – Пристегнись, уже заходим на посадку.

Москва встретила нас снегом с дождем. И машиной скорой помощи.

У меня началась неукротимая рвота. Оказывается, я была на четвертом месяце беременности, но по молодости свою тошноту списывала на жару и духоту. И беременная собралась бежать к Женьке. Дура.

В начале февраля я родила сына, а Женька остался там, далеко в прошлой жизни, где-то в духоте и шуме большого и чужого города. Я приучила себя думать, что он улетел на Марс, но вот теперь, возникнув из небытия, он спутал все карты моего счастливого пасьянса.

Еще в детстве папа подарил мне подзорную трубу с цейссовской оптикой, и, сидя с Женькой на чердаке его дачного дома, прижавшись друг к другу и чихая от пыли, мы искали эту красноватую точку в бездонном иссиня-черном августовском небе. Тогда же, в восьмом классе, мы поклялись друг другу в вечной любви, решив пожениться, когда нам стукнет по восемнадцать. А вот поцеловаться постеснялись. Ткнулись носами друг другу в щеку – и все…

От одного этого воспоминания по телу пробежали мурашки, и снова захолодило под сердцем, там, где притаилась давно затянувшаяся рана-обида, словно я опять расчесала ее до крови, и закрутились в голове слова, которые никогда не были сказаны, и выступили слезы, соленые, горючие, так до конца и невыплаканные.

За тридцать лет я ни разу ни с кем не говорила о Женьке. На эту тему было наложено табу. Леша не заговаривал о нем, а с друзьями я сама не решалась. Моя счастливая семейная жизнь и творческая работа не давали повода говорить о своей первой любви, и постепенно мне стало казаться, что время задернуло прошлое плотным пыльным занавесом.

Словно кошка, я потихонечку зализала свою рану, но, как сейчас выяснилось, она только затянулась тоненькой кожицей. Вначале мне иногда снился Брайтон Бич, и мужчины в толпе, как будто с Женькиным лицом. Я окликала их беззвучно, но все они проходили мимо меня, словно не видели или не узнавали. А потом сны прекратились.