Вячеслав Ворон - Ёсь, или История о том, как не было, но могло бы быть

– Ёсиф Виссарионыч, ну и шутник же вы, как это я вас не заметил. Прям фокусник, напугали вы меня.

– Не боись, Никишка, я не волк, не съем тебя, – пошутил Ёсиф. – А чего это ты так испугался, небось задумался о кукурузе своей.

– Да нет, что вы, я так от толпы немного одурел, я ж за час до вашего прибытия прибыл по наказу Надежды Константиновны. Ну да ладно, добро пожаловать на родину, товарищ Стален, – Хвощов выравнялся по стойке смирно, словно бравый солдат, и приложил руку к полям шляпы.

– Оставь, Никишка, ни к чему это, – остановил его Стален, – куда идить?

– А, здесь прямо у входа в вокзал фаэтон наш партийный, тоже Надежда Константиновна выделила. Эх, замечательная у вас женщина, – констатировал Хвощов.

– Ну, идем, агроном, по дороге расскажешь, что у вас нового, – сказал Ёсиф и зашагал к выходу.

Спустя минуту гегемон и агроном ехали в большом черном механическом фаэтоне производства немецкой мануфактуры «Даймлер-Бенц», приводимом в движение не лошадью, а двигателем внутреннего сгорания и управляемом с кабины не вожжами, а рулевым колесом. Стален любил автомобили, они вызывали у него восторг и недоумение одновременно. Восторг, что он пользуется всеми достижениями прогресса, а недоумение, что он не понимает, как все эти штуковины работают. С лошадью все понятно, шаг, и вот тебе движение, а тут целая дюжина лошадей, но они где-то под капотом. Все это было ему, грузину с тремя классами церковно-приходской школы, абсолютно невдомек. Но он не утруждал себя размышлениями о техническом прогрессе, он просто им, прогрессом, управлял. Да, да, именно управлял, дотируя тех или иных ученых на новые разработки из казны партии. Вот и Хвощова он считал гением от ботаники и не жалел на его изыскания с кукурузой денег.

– А что, мил человек, высеял ли ты новый сорт кукурузы, что мы с тобой в Мексике открыли? – спросил вдруг Стален.

– Да, Ёсиф Виссарионыч, высеял делянку, но пока плохо взрастает, климат наш столичный, видно, не подходит, думаю на Кубани попробовать, там-то все растет, – ответил Никита.

– Давай, сеятель, сей. Иначе… иначе я тебя на каторгу сошлю, там у тебя сразу все взрастет, – пригрозил Стален.

– У меня и здесь все взрастет, – утвердительно ответил Хвощов.

– А что, Никишка, народ-то наш еще бунтует?

– Да, Ёсиф Виссарионыч, есть несколько горячих очагов. Кстати, Кубань – один из них, еще Кавказ. Горцы горячи, не хотят жить в Стране Советов, хотят по законам гор.

– Какой там закон, я сам с Кавказа. Закон в горах один, волчий, выживает сильнейший, – грозно ответил Стален. – Ничего, подавим. Не сможем с помощью царя вразумить, то с помощью пороха и террора получится.

– Вы прям, как товарищ Троцкин, выражаетесь, – подметил Никита.

– Цыц, при мне это имя не упоминать, этого человека не существует боле для дела революции. Его в принципе уже не существует, – обозлился Ёсиф.

– Понял вас, гегемон. Надежда Константиновна наказала вас отвезти на вокзал и усадить на паровоз до Ё-бурга, и мне сказала тоже ехать с вами, – сказал Хвощов.

– Это как же? Стало быть, я даже не отобедаю, и с корабля – сразу на паровоз, – возмутился Стален. – В таком случае ты мне там не нужен, я с Джежинским знаком давно, с ним и буду, а ты здесь кукурузу сей.

– Ух, – выдохнул Никита, – я ждал этого ответа, я признаюсь вам, Ёсиф Виссарионыч, влюблен.

– И кто ж эта счастливая женщина? Кому ж достался такой хвощ? – подшутил над Никитой Стален.

– О, она прекрасна, я с ней познакомился в Мексике, Розой зовут, но она наша, славянка. И мы держим это в секрете, но вам я могу сказать, – хвастливо выпалил Никита.

– Нет, Никишка, секреты не выдают даже самым близким. Ты знаешь, я строго караю предателей. А посему любой секрет должен оставаться секретом. Заруби себе это на носу, – приказал Стален. – Все, помолчим до вокзала, надо с мыслями собраться, – добавил он.

– Слушаюсь, товарищ гегемон, – отчеканил Хвощов.

Он и не хотел особо афишировать свои отношения с Розой Ивановной Люксембург-Пупской, тем более что она его об этом сама предупредила: «Ты, Никит, помалкивай о нас, сам понимаешь, время сейчас нестабильное. Головы летят, только шашки сверкают. Мало ли кому чё привидится. Так-то оно и покойней будет, коль никто не знает». Но вот Сталену, ему все же хотелось рассказать о своем счастье, и если бы не строгость гегемона, выложил бы все, как на духу.

А фаэтон медленно катил по брусчатке в сторону Николаевского вокзала. Стален размышлял. В его голове проносились события, произошедшие с ним в Мексике. Гостиница, исполинское изваяние, портье-украинец, кактус-пейота, и сам Лев Троцкин с его желанием убить его, гегемона революции, самого Ёсифа Сталена. От этих мыслей холодок пронзил низ живота гегемона. Все могло бы закончиться гораздо печальнее для него и для истории в целом. Но слава Ленину, что справедливость восторжествовала. Троцкин был убит, а он, Стален, жив. Он достал из кисета свою любимую трубку, набил махорки и распалил ее. Тонкая струйка дымка потянулась за фаэтоном. А он тем временем подъезжал к вокзалу. Николаевский вокзал пестрил разношерстной толпой зевак, торговцев и бойцов, преданных делу революции. Фаэтон по-царски подкатил к центральному перрону вокзала и доставил гегемона прямо к правительственному вагону. Это был спецвагон самого царя, конфискованный революционерами в ходе экспроприации, прошедшей после революции. Темно-красного цвета, в отличие от серых, обычных, внутренняя отделка его была выполнена в ценных породах дерева, покрытого скрипичным итальянским лаком и инкрустированного кристаллами Скварцовски. Спальное место было оборудовано огромной кроватью, изголовье которой завершали золотые канделябры. Сама же она была обита дорогим китайским бархатом темно-зеленого цвета и также инкрустирована кристаллами. Стален упаковал обратно свою трубку и величаво сошел на перрон. Весь его вид выдавал в нем Революционера с большой буквы. Высокий, подтянутый, с гордым и уверенным взглядом, с шикарными усами на пол-лица и твердой походкой, он выглядел, как Аполлон. Каждая его черта лица была отражением его предыдущей жизни. Скулы и желваки сужали овал лица к подбородку, что придавало ему еще более жесткий вид, чем взгляд. Это был человек-памятник. Так он и предстал перед проводницами, боготворившими его. И он это знал. Заметив двух симпатичных девушек, стоявших у дверей вагона, он еще сильней выпрямился, став на полголовы выше, и, подойдя к ним, спросил: