Михаил Ландбург - На последнем сеансе

– Что с ним?

Женщина выжидающе посмотрела на меня.

– Разве тем, кто не знает, не подсказывает воображение?

– Видимо, я не из их числа.

– Ну да. – Женщина поднялась со скамейки. – Как же иначе…

Я тоже поднялся.

Мы стояли, молча опустив головы.

– Вы что-нибудь понимаете? – наконец заговорила женщина.

– Что я должен понимать?

– Что это было с нами?

– Это не с нами. Так сложилось со звёздами.

– Прощайте, Корман!

Я сказал:

– Господи, как холодно звучит слово «прощайте»! Вам не кажется, что, произнося это слово, людям хочется сказать совсем другое?

– Себя мы упрекнуть не можем. Для того чтобы притвориться, мы сказали друг другу достаточно…

– Это – да! Это мы сделали замечательно.

Я достал из кармана чек.

– Ваше желание помочь дому престарелых выстоять – поступок, безусловно, в высшей степени благородный, но, что касается меня, то прошу вас: мне такое не присылайте. Никогда. Даже в дни праздников.

Женщина стиснула руками лицо так, будто пыталась скрыть в нём что-то. И прошептала:

– Тогда… Возьмите, пожалуйста, вот это.

В мою ладонь легла синяя пластмассовая коробка.

Я проводил женщину к чёрному автомобилю.

– Скажите мне что-нибудь, – попросила женщина.

Я сказал:

– Не разбейтесь в самолёте.

Сухо прокашлял мотор, и «Мерседес» тронулся с места.

Сжимая в ладони коробку, я пересохшими губами шептал:

– Ты хранила… Ты… Ту самую запись… Ведь это она – та самая до-мажорная сонатина Клементи.

Утром 12 декабря я, как обычно, принёс из кафе Нисима завтрак для Эстер и ушёл к себе.

Позвонил внук.

– Как продвигается работа над балладой? – спросил он, и я ответил, что по-разному.

Затем мы перешли к разговору о школе и девочках. Дани сказал, что любит меня и посоветовал, чтобы я со своей балладой не спешил. Почему он сказал так, я не понял, но спрашивать не стал.

В комнату вернулась тишина.

Достав нотную тетрадь, я записал то, о чём проговорила тишина, а потом открыл крышку пианино и стал разглядывать клавиши. Просто разглядывать.

Когда стрелки стенных часов показывали полдевятого, я заглянул в комнату Эстер.

– Наденься сегодня празднично, – сказал я.

Жена надела белую блузку, серую юбку и бежевые туфли на высоком каблуке.

Я прихватил с собой складные стульчики, и мы спустились по лестнице.

Посередине улицы Грузенберг человек в оранжевом комбинезоне и жёлтой каске, величественно расставив ноги и разбросав руки по сторонам, зычным голосом предупреждал, что улица на время перекрыта, и прохожие, издали оглядывая огромный строительный кран, отходили прочь.

– И вы тоже! – Человек в жёлтой каске с изумлением посмотрел на мой чёрный костюм и на мои чёрные лакированные туфли. – Вы бы лучше ушли…

– Мы досмотрим, – сказал я, решительно расставляя на краю тротуара складные стульчики.

Человек, недовольно сдвинув брови, пытался сказать что-то ещё, но, после того, как я усадил на стульчик Эстер, он всего лишь махнул рукой.

На асфальте развалились тяжёлые гусеницы экскаватора.

– Сейчас начнётся, – сказал я жене.

И началось.

Экскаватор, будто обозлённая змея, вытянув стальную шею, угрожающе затрясся, зачихал и ужалил кинотеатр «Офир» в бок. Через несколько минут, издав глухой протяжный выдох, «Офир» рухнул на мостовую, превратившись в щебень и облако пыли.

Эстер ухватилась за мою руку.

– Ну вот, – я заглянул в испуганные глаза, – мы успели. На последний сеанс…

Губы Эстер что-то проговорили. Я не разобрал – что.

– Мы успели, – повторил я, вдруг ощутив себя в перевёрнутом времени.

– Время «Офира» вышло, – проговорил человек в оранжевом комбинезоне.

Потом он грубо выругался.

У моих ног появилась странная тень.

– Ты?

Глаза Цицерона были наполнены мольбой.

– Пришёл высказаться? – определил я, и он, видимо, унюхав моё изумление, прижался ко мне всей длиной своего большого горячего тела. Он не двигался с места до тех пор, пока я не сказал: – Пошли с нами!

Пёс лизнул мою руку и опустил глаза.

– Пойдёшь?

Меня поразила его беспечная походка.

На моей душе было неизвестно что.

Город звучал неизвестно как.

Я подумал: «Где теперь “Офир”?»

Днём зазвонил телефон.

– Всё утро никто не подходил, – пожаловалась дочка.

– Мы с твоей мамой ходили на последний сеанс.

– В такую рань?

– Время перевернулось.

– Папа?