Валентина Борисова - Цветок живой, благоуханный… (сборник)

Из писем от матери Лиза знала, что старших братьев в самом начале войны призвали в армию, и от них нет никаких известий. Сама мать сильно хворает, а неслух все рвется на фронт. Девушка показала материнские письма школьному начальству, и ей разрешили уехать к родным на Урал, записав адрес, по которому она отбывала на новое место жительства. Война требовала порядка во всем. С нелегким сердцем отправилась Лиза в дальнюю дорогу.

Ох, и тяжкими были эти пути-дороги 41-го года. Казалось, что вся Россия стронулась с места. Эшелоны, эшелоны – на Запад к фронту военные, на Восток в глубокий тыл – санитарные, переполненные тяжело раненными и пассажирские составы с женщинами и детьми. Лизе необходимо было сначала добраться до Москвы, до площади трех вокзалов, а там уже сесть в поезд, идущий на Урал. Легко сказать: добраться до Москвы. Это в мирное время от родного Ельца до белокаменной всего ночь пути, а у войны свое расписание. На станции скопилось много составов. В первую очередь пропускали военные эшелоны, где право проезда имели только военнослужащие и члены их семей. Лиза в нарядном красном платье в белый горошек, которое очень шло к ее темным густым волосам, стояла на перроне, ежась от утреннего холода. Мимо нее проходил состав за составом, и она снова, как когда-то в детстве чувствовала себя совершенно потерянной в этом нескончаемом людском потоке. Вдруг чьи-то сильные руки подхватили ее и буквально внесли в тамбур вагона набирающего ход поезда. Состав с военными моряками следовал в сторону Москвы. Черноморцев перебрасывали с юга на защиту столицы. Братишки зубоскалили, оглядывая симпатичную попутчицу, самые решительные норовили познакомиться, поухаживать. Девушка, оказавшись под прицелом десятка молодых смелых глаз, совершенно растерялась:

– Что ты вырядилась, как на бал? Война ведь! – накинулась на нее женщина-санинструктор с утомленным серым лицом. По вагону, проверяя документы, шел патруль.

– Это моя жена, – услышала Лиза за своей спиной. Патруль прошел дальше. Девушка оглянулась.

– Григорий, можно просто Гриша, – представился ей молодой моряк, очень серьезно и в то же время по-доброму глядя на нее.

– Елизавета, можно просто Лиза, – чуть смутившись, негромко ответила девушка.

– Правда, в детстве меня все Лизкой звали, а теперь по имени-отчеству – я в школе учительницей работаю, – вдруг разоткровенничалась Лиза, сразу проникаясь доверием к незнакомцу.

– Ну, по отчеству вас звать еще рано. А Лизка к вам не идет. Я буду называть вас Лиза, просто Лиза.

Удивительно, как быстро они познакомились, разговорились.

– Вот я и Лиза наконец-то, не Лизка, не Лизуха, не Лизавета, а просто Лиза, – с радостью думала девушка, забывая про войну, про родных и чувствуя, что в ее жизни произошло что-то значительное, важное только для нее одной. Но война безжалостно вторгалась в девичьи мечты, напоминала о себе гулом вражеских самолетов над родным подстепьем.

– Хлеб горит, хлеб! – послышались со всех сторон тревожные голоса. Лиза впилась глазами в окно вагона – над пшеничным полем клубились тучи черного дыма. У Лизы защемило сердце. Ей вспомнилось детство, отец, живой и сильный, поездка с ним к Черному морю. В ту зиму она тяжело заболела, долго не могла поправиться, и летом отец решил повезти дочь в Одессу показать хорошим врачам.

– Смотри, Лизок, какая пшеница выросла! Вот он, хлебушек, только бы погода постояла, – говорил он, нежно гладя девочку по таким же темным, как у него, волосам и лаская взглядом желтеющую за окном вагона ниву. Отец был родом из деревни, рано осиротев, ушел в город на заработки. Он всю жизнь проработал на железной дороге, но его как потомственного крестьянина всегда тянуло к земле. Лизка тогда мало что смыслила. Ей просто было уютно возле отцовского плеча, мелькавшие за окном яркие картины лета радовали глаз. Только много позже, уже после смерти отца, она поняла, что колосящаяся в поле пшеница и живой отец рядом – и есть самое обыкновенное счастье, вернее, было.

– Хорошо, что отец этого не увидит, – сказала Лиза, тяжело вздохнув.

– Ваш отец погиб? – участливо спросил Григорий.

– Он давно умер. Я тогда еще совсем девчонкой была, – тихо ответила девушка и задумалась, что-то припоминая. Григорий долго молчал и только курил папиросу за папиросой, стоя у открытого окна вагона. Вдруг он резко повернулся к Лизе и, в упор глядя на нее, серыми со стальным отливом глазами быстро и решительно спросил: