Мелани Бенджамин - Жена авиатора

– Не могу сказать. Кажется, похожи. Это началось в пятидесятые годы.

Он закрывает глаза, как будто припоминая.

– Так вот почему ты всегда отсутствовал. Вот почему никогда не хотел брать меня с собой, вот почему хотел спрятать меня в глуши.

– Вначале все было не так. Я действительно работал. Грету я встретил в берлинском отделении Пан Ам. С остальными познакомился через нее. Мне было тогда очень одиноко. Ты была занята детьми, сидела дома. Ты была…

– Старой, – заканчиваю я за него, и он не противоречит мне.

– Наши дети – ты их хорошо воспитала. Только ты. Я хотел… возможно, я хотел получить еще один шанс.

– Но почему ты не дал этого шанса нашим детям? Они были бы только рады. Но вместо этого ты предпочел оставить их. Завести другие семьи. В последний раз спрашиваю – почему?

Он не отвечает, и я не знаю, о чем еще его спросить, что еще сказать. Я всего лишь женщина, женщина, у которой еще так много дел. Даже теперь, меряя шагами комнату и стараясь использовать последнюю возможность понять человека, за которым я была замужем, я не могу не думать о том количестве людей, которым придется позвонить, официальных заявлений, которые придется сделать, и практических мероприятий по приведению дел в порядок.

Сейчас я просто не могу осознать огромность этого события, того, что оно значит для моих детей, того, что произойдет дальше.

Мы молчим и дышим так тяжело, что мне кажется, что он снова заснул. Но потом я чувствую его руку – ледяную, кончики пальцев скрючены – на моей руке. Он хватается за меня отчаянно, со страхом. Он открывает глаза, и я вижу, что он такой же, как все остальные люди в этот момент – испуганный, полный отчаяния и сожаления. Слезы скопились на его нижних веках, они текут по щекам, его губы дрожат, и он шепчет:

– О, пожалуйста, прости меня, Энн. Прости меня перед тем, как я умру.

Слова признания уже готовы сорваться с моих губ, слова, которые сорвались бы с моих губ после его раскаяния. Я знаю, что в моей власти простить его, потому что я тоже грешна. Мы теперь равны, равны в нашем предательстве друг друга.

Но я грешила не так, как он. Я никогда не предавала моих детей. Я предала только его.

– Теперь слишком поздно, – отвечаю я, отказывая ему в утешении и поддержке, которые могу дать только я. Сорок пять лет я ждала этого мгновения, и теперь мне хочется только одного – чтобы оно никогда не настало, – ты ранил всех нас сверх всякой меры.

– Но ты не станешь… ты не скажешь детям?

Мои дети. Моя любовь, моя жизнь.

– Нет, нет, я никогда им не скажу. Я никогда не повешу на них эту ношу. Никогда!

– Мне не хотелось бы, чтобы ты помнила меня таким, – просит он, и его голос снова прерывается.

– Тебе следовало подумать об этом раньше.

– Я только хотел остаться героем в твоей памяти. Те, другие женщины – мне было все равно, что они обо мне думают. Но ты…

– Я не нуждалась в герое. Никогда, слышишь? Я никогда не нуждалась в герое. Мне было необходимо, чтобы меня любили.

– Но ведь я возвращался. Всегда возвращался к тебе.

– Значит, этого будет достаточно? – спрашиваю я нас обоих. Он кивает, и я понимаю, что слова больше не нужны. Объяснения тоже. Наклонившись, я обнимаю его. Он такой легкий, такой слабый. Он напоминает мне мою сестру Элизабет, когда она уже была больна.

Наше дыхание смешивается.

– Я люблю тебя, – говорю я Чарльзу Линдбергу, и это последние слова, которые он слышит. Такая обычная фраза.

Такая обычная пара, если подумать.

Чарльз снова засыпает глубоким, всепоглощающим сном; рот открыт, кожа мелового цвета. Так он спит более двух часов.

Он просыпается от приступа удушья. Его глаза открыты и устремлены на дальнюю точку горизонта. Он прерывисто дышит, потом делает один глубокий вдох.

И больше ничего.

Мы нагибаемся к нему и слышим короткий вдох, потом наступает тишина. Этот титан теперь стал просто плотью и костями, что рано или поздно произойдет со всеми нами. Лэнд и я смотрим друг на друга, слишком потрясенные, чтобы плакать. Чарльз Линдберг, оказывается, был смертным, как мы все.

Когда в комнату входит доктор со стетоскопом в руке, я, шатаясь, отхожу в сторону. Глаза мои сухи. Не могу понять, как мне жить дальше без него, без ответов на те вопросы, которые я никогда не устану задавать.

Я кладу на стол дорожную сумку Чарльза. С улыбкой смотрю на нее. Она истрепана чуть ли не до дыр, телячья кожа, из которой она сделана, потерлась и засалилась, заржавевшая застежка скреплена английской булавкой.