Эндрю Миллер: Чистота

Она показывает, как, водя скрюченными пальцами под своим округлым розовым подбородком, но тут, грохоча деревянными сабо, входит служанка.

– Ты никого не видела, Мари? – спрашивает мадам.

– Нет, – отвечает та, с мрачным видом остановившись в дверях. Ее молодое и крепкое тело напряглось, словно в ожидании какого-нибудь обвинения.

– Твой отец уверял, что сегодня вернется рано, – говорит мадам, обращаясь к дочери. – Будет крайне неприятно, если нам придется принимать постояльца одним. Месье Моннар не присылал никаких весточек, Мари?

Девушка мотает головой. Она прислуживает в этом доме уже полтора года. Ее отец был кожевником в парижском предместье Сент-Антуан, но она его не помнит, потому что он умер от тифа, когда она была еще совсем маленькой. Как и все в доме, она страдает от ночных кошмаров.

Сумерки уступают место вечерней темноте. Мадам Моннар зажигает больше свечей. Осторожно ворошит огонь. Они топят дровами, а дрова нынче дороги. Полешко не толще и не длиннее человеческой руки стоит двенадцать су, а чтобы весь день поддерживать огонь, таких надо штук двадцать. Она садится, берет «Журнал для современных дам», который они с Зигеттой с большим удовольствием читали вчера, и снова принимается рассматривать изображения благородных дикарей – властителей своих дикарских королевств, – чьи лица фантастически разрисованы от глаз до подбородка синей татуировкой, кругами и завитушками, похожими на планы регулярных парков. Только представить себе, что их постоялец явится с таким же лицом! Это будет настоящий фурор! Еще лучше, чем фортепьяно (а какой был триумф, когда инструмент подняли на специальном подъемном блоке, точно корову из карьера, а потом протащили через окно – все соседи сбежались смотреть!). Жаль, что его оказалось невозможно настроить. Бедный учитель музыки Зигетты чуть не разрыдался, хотя следует признать, что сеньор Банколари относится к тем господам, что всегда готовы пролить слезу.

На первом этаже хлопает входная дверь. Сквозняк, пробравшийся наверх, колышет пламя свечей в гостиной, и через несколько мгновений появляется месье Моннар. На нем все еще кожаный передник, который он носит в лавке, – кожа потемнела от времени и носки, хотя почему месье Моннару так уж нужно облачаться в этот передник, когда у него не меньше трех умелых подмастерьев, которые и выполняют всю работу по полировке и заточке, мадам Моннар никак не может взять в толк, ну никак. Однако мужу положено быть хозяином в собственном доме.

Они желают друг другу доброго вечера. Месье Моннар здоровается с дочерью, которая теперь, сидя на табурете у пианино, подбирает ноты – может, это часть какой-то известной ей мелодии, а может, и нет. Сняв парик, месье Моннар ожесточенно чешет голову.

– Наш гость так и не появлялся? – спрашивает он.

– Зигетта, – говорит мадам Моннар, – рассказывает о нем невероятные вещи. Она считает, что раз он из Нормандии, то не умеет говорить по-французски.

– В Бретани, – отвечает месье Моннар, – говорят на совершенно непонятном языке. Считается, что люди научились ему от чаек.

– А зачем он вообще приехал? – спрашивает Зигетта. – Чего ему дома не сиделось?

– Полагаю, – отвечает отец, – хочет сделать карьеру и разбогатеть. Разве не за этим едут в Париж?

Мари спрашивает, не пора ли подавать суп. Месье тут же интересуется, какой суп сегодня на ужин.

– Кости, – отвечает Мари.

– Она хочет сказать, из костей теленка, что мы ели во вторник, – объясняет мадам Моннар. – Но к ним для вкуса мы добавили много всякой всячины.

– Например, свиные ножки, – говорит Зигетта, отчего ее мать заливисто хохочет.

Жан-Батист появляется между супом и жарким, приготовленным из остатков той же телятины. Он вовсе не собирался приезжать так поздно, тем более в темноте. Багаж, большой, скрепленный ребрами сундук (одно ребро сломалось, когда сундук спускали с крыши почтовой кареты) они внесли вместе – он и немой парень громадного роста, какой-то родственник хозяев, в доме которых, неподалеку от кучерской конторы, он переночевал накануне.

– Мы уж боялись, что вы заблудились! – приветствует гостя месье Моннар, стоя на площадке первого пролета лестницы. – Совсем заблудились.

– Я был в Версале, месье, а потом лошадь захромала…

– В Версале! – повторяет месье Моннар, глядя на поднимающегося к нему молодого человека, а затем провожает его в почти теплую комнату наверху. – Месье Бабетт был сегодня в Версале.