Эндрю Миллер: Чистота

– Какие обитатели?

– Покойники.

– Ликвидировать. Все до последней косточки. Здесь требуется человек, не страшащийся некоторых неприятных ситуаций. Который не побоится тявканья попов. Тот, кто не склонен к суевериям.

– Суевериям, милорд?

– Вы же не думаете, что такой погост, как кладбище Невинных, не оброс легендами? Говорят, там появляется существо, рожденное от волка еще в те дни – следовало бы сказать «ночи», – когда волки зимой приходили в город. Вы испугались бы такого существа, Баратт?

– Только если бы я в него верил, милорд.

– Вы, без сомнения, скептик. Ученик Вольтера. Насколько мне известно, он обращается именно к молодым людям вашего класса.

– Я… конечно, слышал…

– Да, безусловно. Здесь его тоже читают. И гораздо больше, чем вы можете вообразить. Когда речь заходит об остром уме, мы истинные демократы. Да и человек с такой кучей денег, как у Вольтера, едва ли так уж бесповоротно дурен.

– Да, милорд.

– Так значит, вы не шарахаетесь от призраков?

– Нет, милорд.

– Работа будет одновременно и щекотливой, и грубой. Вы сможете действовать от нашего имени. Получите деньги. А докладывать будете через моего агента месье Лафосса.

Министр смотрит через плечо Жан-Батиста. Тот оборачивается. На табурете за дверью сидит человек. Жан-Батист успевает заметить лишь длинные, тонкие пальцы, длинные, обтянутые черным конечности. И, конечно, глаза. Два черных гвоздя, вбитые в череп.

– Лафоссу будете рассказывать обо всем. У него есть свои конторы в Париже. И он будет посещать вас на работе.

– Да, милорд.

– Информацию о природе вашей миссии держите при себе как можно дольше. Человеческие пристрастия непредсказуемы. Они могут распространяться даже на такое место, как кладбище Невинных.

– Когда мне следует приступить, милорд?

Но министр вдруг перестает его слышать. Потерял интерес. Он переворачивает страницы и тянется рукой к небольшой рюмке, которую слуга, обойдя стол, вкладывает в его раскрытую ладонь.

Лафосс поднимается с табурета. Из глубин своего одеяния он извлекает листок сложенной и запечатанной бумаги, а потом кошелек. Передает их Жан-Батисту. Тот кланяется Лафоссу, потом отвешивает более глубокий поклон министру, отступает назад, к двери, и, повернувшись, выходит. Того человека, который ждал вместе с ним, уже нет. Был ли он тоже инженером? Тем Жан-Мари Лестенгуа, чье имя назвал министр? А если бы желтоглазый слуга взглянул на того человека первым, не ему ли теперь поручили бы уничтожение кладбища?

Жан-Батист берет свой редингот, висящий на спинке стула. На полу собачий ручеек, истратив первоначальный импульс, впитывается древесиной паркета.

Минуя пару коридоров и крыло здания, Жан-Батист понимает, что движется по кругу. Он проходит мимо окон, таких огромных, что через них можно провести лошадь или даже слона. Спускается по винтовым лестницам, вдоль которых висят гигантские аллегорические гобелены, дрожащие на осенних сквозняках и наверняка искалечившие зрение не одной дюжине мастериц, что идеально ровными стежками выткали на них в мельчайших деталях цветы у подножия Парнаса, полевые французские цветы: маки, васильки, живокость, ромашки…

Дворец похож на игру, но он устал в нее играть. В некоторых коридорах темно, как в сумерки, другие освещены расходящимися ветвями тающих свечей. В этих последних он наталкивается на суетливые группки слуг, однако когда пытается спросить дорогу, его либо не замечают, либо указывают в четырех разных направлениях. Один парень кричит ему вслед: «Идите, куда нос укажет!» Но нос указывает ему лишь то, что дерьмо властей предержащих мало чем отличается от дерьма бедняков.

И везде, в каждом коридоре, двери. Следует ли открыть какую-нибудь из них? Может, именно так и находят выход из Версальского дворца? Хотя двери здесь, как и всё прочее, подвластны законам этикета. В какие-то положено стучаться, а в какие-то легонько скрестись. Кузен Андре объяснил это ему, пока они ехали в Ножан. Кузен Андре, правовед, который, хоть и младше его на три года, уже обладает светской изворотливостью, завидными познаниями в области законов придворной жизни.

Жан-Батист останавливается перед одной из дверей, той, что почему-то кажется ему более внушающей надежду, чем соседние. К тому же не чувствует ли он прохладный ветерок, что тянет из-под нее по ногам? Он проверяет, нет ли на древесине следов от ногтей, и, не найдя таковых, тихонько стучит. Никто не отвечает. Повернув ручку, Жан-Батист заходит. За небольшим круглым столиком сидят двое и играют в карты. У них большие голубые глаза и серебряные кафтаны. Мужчины говорят, что они поляки, что они во дворце уже несколько месяцев и почти позабыли, зачем приехали.