Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний

Он занимал две комнаты в первом этаже, остаток которого был отведен под холл, коридор, закуток, где стоял бойлер, и кладовку с пылесосом, шваброй и моющими средствами. От лучших времен осталась выгороженная рядом с лифтом стеклянная будочка для привратника, но в будочке он не сидел никогда. Он шаркал метлою по полу в коридоре, или пристраивал у самой лестницы ящик с инструментами, или возникал из-за угла в своем застиранном плаще, чтобы с видом человека, озабоченного спешным делом, проскочить у меня под носом. Если он и присаживался отдохнуть, то на старой табуретке у входной двери.

Потухший окурок сигареты вздрагивал в уголке его рта, к плащу была прицеплена огромная звенящая связка ключей – чтобы отпирать и запирать двери. И всегда рядом с ним был сонный пес, бесформенный урод не выше колена, явно неспроста названный Аттилой. Привратник непрестанно обращался к псу, произнося длинные монологи, фрагменты которых я улавливала, спускаясь вниз с коляской. Жалуясь на больные ноги, он говорил:

– Счастливчик ты, Аттила, у тебя-то лапы здоровые, а мои никуда не годятся. Вся кровь приливает к ступням, сам доктор это сказал. У вас, мой дорогой, сказал, кровь приливает к ступням, вам надо поберечься. Легко сказать, поберечься! Сидит такой доктор на своей толстой заднице. Язык небось не надо никому показывать. Только на чужие языки смотреть да иногда бумажку написать для аптекаря. И за это ему платят хорошие деньги! А я таскаюсь с утра до вечера, то вверх по лестнице, то вниз, и мне едва хватает на паршивый бутерброд.

Аттила слушал, опустив голову, и, казалось, понимал, что возражать хозяину бесполезно.

– Смотри-ка! – продолжал привратник, в который раз пытаясь зажечь вечно тухнущий окурок. – Спички-то сделаны из летающих деревьев. Головки так и свистят мимо ушей! Эта страна распадается, Аттила. Возьми, к примеру, фабрики – там полно алжирцев и марокканцев. Где этим верблюжатникам изготовить приличные спички? У себя дома они спичек не видали, там огонь до сих пор добывают трением!

Пес доходил от этих разговоров до полуобморочного состояния. Его жирное тело распластывалось на выщербленном мраморном полу, и, погребенный под лавиной слов, он проваливался в сон.

– Люди давно забыли, что значит работать. Раньше-то было по-другому, а теперь у них и субботы свободны, и каникулы чуть не всякую неделю. А что они делают в промежутках? Я расскажу тебе, Аттила. Они бастуют! Все это пошло от социалистов. Каждому нравится бить баклуши, пупок надрывать никому не хочется. Кругом одни святоши и слабаки. Только и делают, что жалуются. Это пора прекратить, Аттила. Из-за жалоб этой стране придет конец.

Мне было жаль привратника. В глубине души он ненавидел и свою работу, и себя самого. Справиться с отвращением к самому себе может только святой или сумасшедший. Привратник не был ни тем, ни другим. Но он сделал открытие: куда приятнее копить ненависть, а после вымещать ее на других. Этим питалось его постоянно возраставшее самоуважение, он требовал, чтобы к нему обращались не иначе как «Господин Хранитель Дома». Титул был подходящий, он занимался только охраной самого дома. То, что здесь жили люди, было досадной мелочью, тем более неприятной, что люди эти оказались евреями. Ему бы охранять совсем пустой дом на краю света! Но – вот незадача! – в такие дома привратников не нанимают. Надувшись, проходил он, звеня ключами, по сумрачным коридорам и лестницам – сам себе и тюремщик, и арестант.

Вначале я с ним здоровалась, но вместо ответа он вытаскивал из кармана тряпку и начинал торопливо полировать стальные почтовые ящики, бормоча: «Снова царапина, Аттила. Еще вчера ее не было. Откуда только берутся здесь царапины?» Его травмировали следы пальцев на перилах и песок на коврике у двери. Кто был виноват в том, что штукатурка потрескалась? Жильцы. Он встревал во все, особенно раздражала его коляска, которую я дважды в день оставляла в холле: перед прогулкой, когда спускала двойняшек вниз, и после, когда поднимала их наверх. Я делала это с колотящимся сердцем, в безумной надежде, что его не окажется у дверей. Но он всегда откуда-нибудь неожиданно выскакивал. Его постоянные оскорбления все больше отравляли мне работу у Калманов. Так холод, проникая сквозь узкую щель, выстуживает в конце концов все помещение.

Однажды он стоял в коридоре, спиною ко мне и, услыхав мои шаги, постарался занять все пространство, чтобы я не могла пройти.

– Этот дом, – проговорил он осуждающе, – вот-вот рухнет. Грязные жиды сделали из него конюшню, Аттила! К чему мне надрываться? Пусть себе живут в хлеву, если им это нравится.