Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

«Чудный край» звучало несколько старомодно, но отражало искреннее чувство Джеффри – внезапную любовь к этой никогда им прежде не виданной области Англии, любовь, лишь усиливающуюся от мысли о скорой беде, что обрушится сюда с неба. А вот в «неуемной белизне» слышалась некая неприятная вторичность, быть может, обязанная своим происхождением «буре желтизны и красноты» Шелли [2].

Пристанищем для насчитывавшего 650 человек батальона служило обветшалое поместье времен королевы Анны, предложенное армии его впавшим в бедность владельцем. Спальни предназначались «для использования офицерами», надворные постройки, амбары и конюшни были заполнены койками и самодельными кроватями нижних чинов, а военврач устроил свою приемную в бывшей буфетной. Полученный Джеффри приказ гласил: явиться к обеду в офицерскую столовую, оборудованную в прежней библиотеке – уютной комнате с большим облицованным мрамором камином, над которым висело пурпурное с золотом знамя «мушкетеров». Здесь стояли шкафы с дубовыми фасадами, а двойные двери вели из библиотеки в гостиную – как выяснилось, единственную комнату, которую хозяин дома мог позволить себе отапливать и вообще поддерживать в жилом состоянии.

Стараясь не выдать охватившей его растерянности, Джеффри взял коктейль у официанта, как вдруг увидел знакомого. Спиной к камину стоял и вызывающе попыхивал сигаретой монументальный «Крошка» Трембат.

– А ты-то как тут оказался, Тальбот? – осведомился он.

– Полагаю, так же, как ты.

– Я-то сюда по оплошке попал, – сказал Трембат. – Хотел во флот – опоздал. Подался в артиллерию – провалил экзамен по тригонометрии. Теперь вот в пехоте, черт ее подери. Скот на убой, правда же?

Джеффри почувствовал раздражение, словно уже успел ощутить себя истинным «мушкетером».

– Полагаю, мы с тобой окажемся в одной спальне, – безразличным тоном заметил он.

Трембат смерил Джеффри взглядом – перспектива его явно не радовала.

– Наверное, – в конце концов ответил он. – По мне, главное – поскорее выбраться отсюда, черт побери.

На пятый день состоялась «ночная операция», на время которой младшие офицеры впервые получили под свое начало нескольких рядовых и никакие старшины за ними не присматривали. Им надлежало с помощью компасов и карты, но без фонарей найти путь к скрытой позиции врага в точке Х и захватить там, паля холостыми патронами, нацистский флаг. Эта первая часть учения предположительно должна была занять четыре часа, в пункте Х их ожидал приказ на остаток ночи, кульминацией которой стала бы благополучная доставка нацистского флага на скрытую позицию Y. Трембат и Джеффри отвечали за действия отряда А, однако существовал и второй отряд, Б, каковой, естественно, попытается добраться до места первым.

В пять, когда уже почти стемнело, оба начали чернить лица жжеными пробками от бутылок, опустошенных ими предыдущим вечером в столовой.

– Вполне подобающие поминки, реквием по убогому рейнвейну, – заметил, натирая лоб, Джеффри.

– Иди в задницу, Тальбот, – отозвался Трембат.

Три с половиной часа они топали по сельским просторам Норфолка к морю, солдаты тащили тяжелые вещмешки и жаловались на запрет курения.

– Вы отлично знаете, черт побери, что после наступления темноты ничего светиться не должно, – говорил им Трембат. – Пошевеливайтесь, иначе нас вторая команда обскачет.

Джеффри было поручено работать с картой при свете всего лишь зимней луны – дело непростое. В конце концов они вышли на дорогу с травянистой обочиной, что вела к какой-то деревне.

– Господи боже, Тальбот, – сказал Трембат, когда все опустились на траву. – Нам положено двигаться по пересеченной местности, а не по треклятым шоссейкам.

– Какая же это шоссейка? Обычный проселок.

– Ладно. Дай-ка мне карту.

Трембат завозился с большим листом бумаги, Джеффри огляделся по сторонам. И вроде бы различил за дорогой чуть покачивающуюся на ветру вывеску сельской харчевни. И тихо пошел к ней, пока Трембат пытался удовлетворительным для него образом расправить карту на траве. Из-за окон, затянутых черной тканью, до Джеффри донесся звон сдвигаемых стаканов, негромкие, спокойные голоса беседующих мужчин. Он посмотрел на свои часы – светящиеся стрелки показывали 20.45, – повернул ручку входной двери и прошел по короткому, облицованному плиткой коридору в зальчик с деревянными столами и скамьями и маленьким окошком раздаточной. Когда он попросил пинту наилучшего горького и бармен склонился над краном деревянного бочонка, в зале наступило молчание.