Александр Чак - Зеркала фантазии

В дивертисменте
после третьего номера
она призналась,
что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.

В час ночи
у нее
в комнатенке
мы ели виноград
и начали целоваться.

В два
я уже славил Бога
за то,
что он создал Еву.

Мой кабинет в трактире.
За окнами ходят люди.
У стойки куражится пьяный,
А рядом поют: джим-лай-руди…

А у камина дама
Грустит, на меня не глядя,
Вся в алом, как кончик уха. –
Поладим?

Но стоило только мне подмигнуть,
Склонив в ее сторону голову,
Как дама вылила на меня
Презренья тусклое олово.

Потом скривила надменно губы –
Увы, от меня далеко.
А сквозь батист мерцают плечи –
Она одета легко.

Подошвы туфель белы, как сметана.
Их можно слизывать с ног.
За соседним столиком подрались,
Но мне все равно.

Ах, дама работает с 6 до 16,
Как манекен, у окна.
Так что ж, она станет в трактире ждать
Любовника дотемна?

Этот вечер влетит в копеечку мне:
пью рюмку за рюмкой, косея;
Но и дама не знает цены деньгам:
Сидит на своем плиссе.

Что за запах прячет она на груди?..
Я рою ноздрями норы,
Но дух табака, алкоголя и пота
Мне закупорил поры.

Она скрестила над столиком руки,
Две стройных мерцающих вазы. –
Может, плеснуть в них красной гвоздикой
Изо всех моих рюмок разом?..

Преподнести ей в клещах фантазии
Сердце широким жестом?
Я в восхищенье привстал на ногах
И не найду себе места.

Что-то мысли мои в голове
Кружат, словно два голубка.
Пол прогибается и скользит,
Как гнилая доска.

«– Пикколо, милый, хмельной туман,
Как пыль, с моих глаз сотри!» –
«– Не стоит мальчишке, господин,
Глупости говорить!»

Задымленный воздух вперед поплыл,
Мой стол увлекая следом.
Я свою даму сквозь алый батист
Вижу нагой, как Леду.

Что ж я должен лишь сквозь одежду
Взирать на то, что вижу?..
Я мог бы гладить нежную плоть
Рукой, как снег гладит лыжа.

Досада и горечь сердце стальным
Обручем сжали туго.
К даме моей какой-то молодчик
Подходит шагом упругим.

Тогда я вытряхиваю на стол
Салфетки, стоявшие в вазе,
И живо набрасываю эти строки
В злобном экстазе.

Рига.

Ночь.

Желтки фонарей плавали в лужах.
Дождь
пересчитывал вишни в окрестных садах,
выстукивая на листьях фокстрот
и швыряя косточки в воду каналов.

Даль
чернела окном,
укутанным плотной тканью.

Что же мне делать
в такую ночь,
когда надевают галоши?

Скрести душе подбородок,
играть клавиры на нервах?
Как устриц, глотать тоску?

И я пошел
на Московскую улицу,
в бар, где толкутся жулики и проститутки, –
грустить.

Лампы Осрама –
янтарно-желтые серьги –
качались
над моей головой.

Мороженое, тая
оранжевым яблоком,
расплывалось
на блюдечке из хрусталя,
как вытекший глаз.

Где-то вакхически
выла цитра.

Ночь
сжала овальный бар
в объятиях свистящего черного шелка.

Ближайшая липа
уронила свой лист
на мой одинокий столик.

Я, взяв его в руки,
целовал долго-долго:
потому, что было у меня взамен
ничьих губ.

Губ?

Почему же я должен
целовать только губы?

Почему не могу
целовать
этот столик,
прохладный и чистый, как девичий рот;
стену,
ту самую стену,
над которой нависла
женская туша,
белая, как перетопленный жир?

Ах, зачем губкам девушек
отдана
монополия
на мой закипающий рот!

Должно быть, затем,
чтобы я здесь сидел,
один на один
с неизбывной тоской,
и слагал эти странные строфы
о себе,
которому нравятся
губы девушек больше всего на свете.

Рига.

Ночь.

Пробило
двенадцать.

Оранжевые лилии фонарей
внезапно увяли.
Тьма
окутала лужи
черным блестящим шелком.

Как же мне встретить утро?