Юлюс Келерас - На освещенном снегу

на языке пупка расскажи о влажности поцелуя
там дождавшегося самого краткого летнего утра

на языке пота своего расскажи мне
о высохшем саде, что не поддался девяти дровосекам

на языке грудей расскажи мне о письме
в твоем белоснежном почтовом ящике

на языке чрева расскажи мне о паруснике,
не достигшем чужого берега

на языке колен расскажи о любви
// неподвластной совершенству смерти

на языке поясницы расскажи о судьбе
воробья, на рассвете влетевшего к нам

на языке сосков расскажи о траве,
одолевшей в два взмаха косу

расскажи мне обо всем,
о чем сейчас слишком поздно

Мне нравилась та фотография:
стакан молока, рассеянные вишни, лифчик.
Природа так соединилась с вещью,
держащей тело; так неопытная танцовщица терпит каплю пота,
еще не знающую про предел паденья,
так бабочка летит, хотя, скорее, лишь цвет ее,
срывающийся в вырез.

Так, кстати, грани купола,
сливаясь, мчатся в бездну,
к недосягаемым холмам, и утомленный путник
зимует в камне нескольких неумолимых
столетий. Поэтому и говорю:
мне нравятся твои ресницы,
тоскующие по движению.

снег, бездомный, павший
слезными комьями, стекший
перламутром ресниц
и другой – снег водочных судорог
жгучий, пыточный, подноготный снег
снег дотлевающих пепелищ и птиц, леденеющих на лету

опустившийся, морщинами немощи подернутый снег
катакомбный снег радости наголо бритых сирот
ангелов, дремлющих в барочных приютах
коммунальных заплеванных окон, свежий снег
вековых треугольных проулков

как заплести твои волосы, чтобы всё уберечь от распада

я бы хотел быть твоим морем, что означало бы
пропуск в долину обид и другие
незапланированные аттракционы, что означало бы
сон, видеть который не стоит
(если, конечно, это может зависеть от нас)

я видеть хотел бы, как ты поливаешь цветы на балконе,
в одной рубашке, словно на первом причастии,
и здесь никогда, ниоткуда уже не была бы видна
маленькая девочка с аккуратной прической,
в те времена побиравшаяся на пировавшей Немецкой

иногда ты полна зимы, и никто не может
поймать ни клубящиеся снежинки, ни где-то под снегом
спящих улиток, которым никогда не достичь
твоих ног, отдыхающих в запертой комнате

иногда ты полна летних бабочек:
они тоже снежинки, теплые, подвижные,
зависающие на ветру будто снежная паутина,
ты – тихий, приглушенный голос в их ледяных коридорах

иногда ты восстаешь со старыми вещами,
еще дремлющими в прихожей, вспоминаешь их,
и они против воли на мгновение оживают —
как ненадолго заведенный ребенком волчок

иногда пытаешься вспомнить мое имя, свое
лицо у моих губ, там, в другом времени,
в другом зеркале, где не бывало черного снега,
где бабочки могли счастливо жить из лета в лето

ты есть то, что не повторяется и не увядает,
но живет на свету, зреет в сумерках —
высоко, на верхушке, – как никем не замеченный плод,
и накануне зимы бесстрашно спускается в травы

Девушки с вишнями губ танцуют Начало. Неосторожно
огонь менуэта поджигает тела, и зрители невольно
отступают на шаг, боясь превратиться в пепел. Формы
сменяются моментально: сдерживая трепетание, они
превращаются в символ весны, несущий мир, и история
утрачивает свою большую печать.

Девушки с вишнями губ, хрупкие как ивы,
теряют набедренные повязки, и зрители видят солнце,
скользящее по их коленям. Божественные тела, благоухающие
севером, не подходящие ни для одного анатомического атласа,
ни для какой ниши, где обычно скучают
гипсовые венеры, тоскующие по прозвищам и

табаку. Девушки с темнеющими подглазьями танцуют
жизнь: бокалы, наполненные минувшим, старые натюрморты,
запах исхоженных в детстве болот. Ангелов, постаревшие
вишенники, сумерки. И вот они кланяются публике. Однако
точная копия лунного света умудряется так ловко обмануть
наше зрение, что мы не в силах уловить перемену.