Рассел Хобан: Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

– Нет, – сказал Яхин-Боаз. – Мне ничего не нужно. Все равно спасибо. – Он стал прокручивать в голове разные способы того, как упомянуть ей про семь фунтов бифштекса. Он не мог, например, сказать прямо: «Возьми семь фунтов бифштекса в мясной лавке». Он не мог сначала трижды посылать ее за двумя фунтами мяса, а потом еще раз – за одним. И он не мог отправиться за ним самолично – вернуться пришлось бы незаметно или в вызывающем молчании.

Пока он размышлял, Гретель сновала по квартире: из спальни в гостиную, из гостиной на кухню, наполняя комнату домашними звуками, невнятно напевая, принося ему кофе, шоколадные батончики, моя, вытирая пыль. Молчание росло в нем, точно каменный столп, а в это время ее вопросонезадавание сновало по квартире вслед за ней, выглядывало у нее из-за плеча и таращилось на него.

Спустя какое-то время Яхин-Боаз сказал с напряжением в голосе:

– Нам хорошо вдвоем, тебе и мне. Все эти месяцы были хороши.

– Да, – произнесла Гретель и подумала: «Ну, вот и начинается, скверные новости».

– Мы можем быть вместе, а можем быть и поодиночке друг с дружкой, – продолжал Яхин-Боаз, – каждый наедине с собой, с собственными мыслями.

– Да, – сказала Гретель. Кто мог на него охотиться? – подумала она. Братья его жены? С ножами? Откуда порезы на его руке? Это не от ножей.

– Мы можем рассказывать друг другу все, всякое, – говорил Яхин-Боаз. – А еще можем позволять друг другу держать в себе такое, о чем не рассказывать.

– Да, – сказала Гретель. Нет, не братья его жены, решила она. Братья другой женщины? Или сама другая женщина? Я на восемнадцать лет младше его. Она что, еще моложе? Красивее?

– Если бы я попросил тебя сходить и купить семь фунтов бифштекса – и не задавать вопросов, согласилась бы ты? – спросил Яхин-Боаз.

– Да, – ответила Гретель.

– Спасибо, – сказал Яхин-Боаз. – Возьми у меня в бумажнике деньги. Он на письменном столе. – Вздохнул, ему стало легче и сонно. Пойдет ли он, не пойдет ли завтра утром встречаться со львом? Он подумает об этом после, когда проснется перед зарей.

Яхин-Боаз задремал. Ему приснилась равнина львиного цвета, и он сам медленно брел по ней, а вокруг ничего не было видно. Из безмолвия за спиной услышал он катящийся шепот, что становился громче, медный и тяжелый.

Не оборачиваясь, знал он, что это колесо, и позыв спасаться стал в нем гигантским, уже не вмещался в тело. Претворить позыв в действие он не мог, потому что в такой громаде пространства бежать невозможно. Негде спастись. Под плоским синим небом лишь вневременной пробел вокруг, и Яхин-Боаз продолжал медленно брести, а позыв спасаться скакал в нем, как бы стремясь разорвать ему горло.

Колесо все ближе, звук – громче, заполнял собой пустоту равнины. Яхин-Боаз почувствовал на своей спине шипастый бронзовый обод – тот сминал его, впечатывая в него свой след, перекатываясь через него, но не катясь дальше, не укатываясь прочь. Вот вновь наехало сзади, гулкое голосами, и на ободе его теперь, вращаясь вместе с колесом, были гробы отца его и его матери.

Колесо еще раз перекатилось через него, разнося гробы в щепки, вминая мертвые тела в его тело, – мужское естество его отца, живот и груди матери, что стали теперь животом и грудями его жены, и уже ее тело на колесе сминало его. Он повернулся и приник к ней, лицом к лицу и передом к нагому переду, а колесо давило его. Это ничего, подумал он. Это путь назад, колесо отнесет меня назад. Мир теперь не пропадет. Мир и я будем снова.

Он взглянул вверх, пока колесо по нему прокатывалось, увидел, что оно прокатывается за него, увидел, как над головой его пролетают копья, целя в его сына БоазЯхина, в ком уже засели две стрелы, и он прыгал на колесо.

– Другого больше не будет, – произнес Яхин-Боаз. Не будет больше великого темного колеса мирового плеча, отворачивающего от него. Он засмеялся и почувствовал над собой тепло своей нагой матери. – Это уже ничего, – сказал он ей, пока она раскрывала свои ноги-ножницы и опускала на него свой вес. Лезвия охватили его пенис, когда он втолкнул его, надежно и уютно, поглубже в свою жену. – Мир вновь, я вновь, – произнес он. – Другого больше не будет.

Он проснулся: Гретель лежала отчасти на нем, положив голову ему на грудь. Ее слезы были влажны у него на коже. Как я здесь? Кто она? – думал он, целуя ее влажное лицо. Что я делаю с ней? Из сна своего он не помнил ничего. В уме у него была память о воскресных поездках, когда он сидел между отцом и матерью, с ужасом глядя, как угасает свет солнца. На таких прогулках в машине его вечно тошнило.