Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА ПРЕД ЛИЦЕМ ЛЬВА

Он чувствовал, как во сне, слои смыслов тех слов, что встали в уме его, словно высеченные в камне храма.

Яхин-Боаз закрыл глаза, ощутил, как медленно подымается в нем тьма, почувствовал в себе ее нескончаемое вращенье, положился на то, что она постоянно движется. Вновь у себя в уме увидел он солнечный свет, густые узоры цвета, испещренные падающим золотом, солнечный свет, как на восточных коврах.

С улыбкой вспомнил о тьме. Да, удобно подумал он в лучах солнца, она всегда вращается. В одну сторону. Назад хода нет. Чернота взметнулась сквозь солнечный свет, яркая от ужаса, змеистая, блистательная. В одну сторону. Назад хода нет. Я прекращу существовать в любой миг, подумал он. Мирозданья больше нет. Меня нет больше.

Он рухнул сквозь черноту, притонул сквозь время к освещенной зеленью жиже и первобытной соли, к зеленому свету сквозь тростники. Бытие, ощущал он, есть. Продолжается. Верь в бытие. Он упокоился навзничь в своем уме, ожидая вознесенья.

Из зеленого света и соли поднялся он, открыл глаза. Лев не пошевелился.

– Владыка мой Лев, – произнес Яхин-Боаз. – Я верю бытию. Я верю тебе. Я страшусь тебя и счастлив, что ты существуешь. С почтением говорю я с тобой, и кто я, чтобы говорить пред тобой?.. Имя мое – Яхин-Боаз, я торговец картами, картограф. Имя отца моего – Боаз-Яхин, он торговал картами до меня. Имя сына моего – БоазЯхин, и нынче он сидит в лавке, где я его оставил. Нет в нем любви к картам, я думаю, и, быть может, никакой – ко мне… Кто я? Мой отец в гробу своем лежал с бородой, торчавшей с его подбородка пушкой. Когда был жив, он хвалил меня и ожидал от меня многого. С раннего детства я рисовал карты четкие и красивые, ими восхищались. Мои родители ждали от меня великих дел. Для меня. Хотели для меня великого. И я, конечно, тоже его для себя желал. – Яхин-Боаз почувствовал, как горло его напрягается – звуком, вылепившимся и готовым, и рвущимся высказаться, высокой единственной нотой, бессловесной мольбой. – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, – издал он его – этот голый жаждущий звук. Уши льва отпрянули. – Они хотели, – выговорил ЯхинБоаз. – Я хотел. Два хотения. Не одно и то же. Нет. Не то же самое.

Лев тихо присел, глаза с зелеными кострами не отрывались от лица Яхин-Боаза.

– Как звучит не-хотение, владыка мой Лев?

Лев встал на лапы и заревел. Звук заполнил всю улицу, подобно паводку, великой реке, звучащей львиным цветом. Из своего времени, со смуглого бега по равнинам, из ловушки и падения, из прямоугольника синего неба над головой, из своей смерти на копьях на сухом ветру вперед во тьмы и огни, что вращаются к утреннему свету над городом и рекой с ее мостами, лев послал свой рев.

Яхин-Боаз плыл по реке звука, шел по долине его, шел ко льву и к глазам его, уже янтарным поутру.

– Лев, – произнес он. – Брат Лев! Лев Боаз-Яхинов, благословенный гнев сына моего и золотая ярость! Но ты не только это. Ты – от нас обоих, меня и моего утраченного сына, и ты – от моего отца и меня, утраченных друг для друга навеки. Ты – от всех нас, Лев. – Он подошел ближе, вперед метнулась тяжкая когтистая лапа и сбила его с ног. Он перекатился и вскочил, рухнул к телефонной будке и оказался уже внутри, закрывая дверь, ожидая бьющегося стекла, тяжелой лапы и ее когтей, и раскрытой пасти смерти. Он лишился чувств.

Когда сознание вернулось к Яхин-Боазу, светило солнце. Левая рука ужасно болела. Он увидел, что рукав у него висит окровавленными лохмотьями, вся рука в крови, на полу телефонной будки кровь. Она еще текла из длинных глубоких разрезов, оставленных львиными когтями. Часы у него разбились, застыли на половине шестого.

Он открыл дверь. Лев исчез. На улице шевелилось еще мало что, никто не ждал на автобусной остановке. Должно быть, еще раннее утро, думал он, ковыляя к квартире и оставляя за собой кровавый след.

Он хотел сказать льву о колесе и только теперь осознал, что это совсем выскочило у него из головы.

Настал вечер, а Боаз-Яхин все еще был в пути. В последнем городке, где он останавливался, ему удалось заработать немного денег: он спел под гитару, купил немного хлеба с сыром и поспал на площади. Так каждую ночь можно дотянуть до утра, думал он, сидя на лавке и глядя на звезды.

Сейчас он утомился, а сумерки казались более одиноким временем, нежели ночь. Вечно дорога, говорили сумерки. Вечно угасает день. От вида движущихся по вечерней дороге фар под еще светлым небом у Боаз-Яхина теснило в горле. Он помнил, как раньше был дом, где он спал каждую ночь, – а еще отец с матерью.