Николь Краусс - В сумрачном лесу

Эпштейну тоже не терпелось уйти, и он направился к гардеробу. Но когда он уже стоял в очереди, кто-то похлопал его по плечу. Обернувшись, он увидел перед собой раввина, произнесшего проповедь об украденном времени. Он был выше Эпштейна на полторы головы, от этого жилистого человека, долго жившего на Ближнем Востоке, исходила прожаренная солнцем сила. Вблизи было видно, что его голубые глаза светились запасенным впрок солнечным светом.

– Менахем Клаузнер, – представился он на случай, если Эпштейн не расслышал его имени раньше. – Надеюсь, я вам не очень перебежал дорогу?

– Нет. – Эпштейн шлепнул гардеробный номерок на прилавок. – Вы хорошо выступили. У меня вряд ли получилось бы лучше. – Он говорил искренне, но углубляться сейчас в обсуждение ему не хотелось. Гардеробщица прихрамывала; Эпштейн смотрел, как она идет за его пальто.

– Спасибо, но заслуга, в общем-то, не моя. Большей частью это из Хешеля [2] Авраам-Иешуа Хешель – американский раввин, один из ведущих еврейских теологов и философов ХХ века, автор популярных книг по еврейской философии. – Здесь и далее примеч. пер . .

– А разве это не ваш старый рабби рассказывал?

– Ну, так история получается интереснее, – ответил Клаузнер и приподнял брови. Рисунок морщин у него на лбу менялся с каждой новой, более чем выразительной миной.

Эпштейн никогда не читал Хешеля, и вообще тут было жарко, и больше всего он хотел выйти наружу, чтобы остыть на свежем воздухе. Но когда гардеробщица, ушедшая к вешалкам, вернулась, на согнутой руке она несла чье-то чужое пальто.

– Это не мое, – Эпштейн оттолкнул пальто обратно к ней через прилавок.

Женщина взглянула на него с презрением. Однако он ответил на ее тяжелый взгляд своим еще более тяжелым взглядом, и она сдалась и заковыляла обратно к вешалке. Одна нога у нее была короче другой, но только святой не поставил бы ей в вину неторопливость походки.

– Вообще-то мы уже встречались, – сказал у него за спиной Менахем Клаузнер.

– Правда? – отозвался Эпштейн, едва повернувшись.

– В Иерусалиме, на свадьбе дочери Шульманов.

Эпштейн кивнул, но встречи не припомнил.

– Я никогда не забываю Эпштейнов.

– Почему?

– Ни Эпштейнов, ни Абраванелей, ни Даянов, никого, чью родословную можно проследить до династической линии Давида.

– Эпштейнов? Ну, если вы не имеете в виду царскую династию какого-нибудь захудалого еврейского местечка, насчет Эпштейнов вы ошибаетесь.

– Да нет, вы один из нас, тут нет вопросов.

Эпштейн не сдержался и рассмеялся.

– Нас?

– Ну да, Клаузнеры – это имя кое-что значит в давидической генеалогии. Конечно, не до такой степени, как Эпштейны. Если кто-то из ваших предков не взял себе эту фамилию просто так – что маловероятно, – то цепочку рождений, которая в конечном счете привела к вашему появлению на свет, в обратную сторону можно проследить до царя Израиля.

Эпштейну захотелось одновременно и вытащить из бумажника пятьдесят долларов, чтобы избавиться от Клаузнера, и попросить его рассказать об этом подробнее. Что-то было притягательное в этом раввине, точнее, было бы притягательным в другой ситуации.

Гардеробщица продолжала неторопливо вращать вешалку, время от времени останавливая ее движение, чтобы изучить номера на крючках. Она сняла плащ цвета хаки. Не успела она попробовать подсунуть его Эпштейну, как тот крикнул:

– Не то!

Она неодобрительно взглянула на него и снова завертела вешалку.

Не в силах больше это терпеть, Эпштейн протиснулся за прилавок. Гардеробщица отскочила назад, нарочито изобразив испуг, будто ждала, что он ее сейчас ударит по голове чем-то тяжелым. Но когда Эпштейн, самостоятельно изучив все пальто на вешалке, не добился толку, лицо ее выразило удовлетворение. Она заковыляла к Менахему Клаузнеру и попыталась взять у него номерок, но проповедник с родословной в три тысячи лет отмахнулся:

– Нет-нет, я могу и подождать. Юлиус, как выглядит ваше пальто?

– Оно синее, – сквозь зубы произнес Эпштейн, хлопая по едущим мимо него твидовым и шерстяным рукавам. Его пальто нигде не было видно, и он не мог объяснить, что оно очень похоже на то, что лежит на прилавке, только намного мягче и дороже.

– Это просто смешно, – пробормотал он. – Наверное, его кто-то взял.

Эпштейн готов был поклясться, что гардеробщица рассмеялась. Но когда он оглянулся, она уже повернулась к нему сгорбленной квадратной спиной и разговаривала с человеком, который стоял в очереди за Клаузнером. Эпштейн почувствовал, как к лицу приливает кровь, в горле встал ком. Раздать миллионы по собственному желанию – одно дело, но когда с тебя снимают пальто – это совсем другое. Он просто хотел отсюда убраться, хотел прогуляться в одиночестве по парку в собственном пальто.