Николь Краусс - В сумрачном лесу

А началось все с книги, которую Майя подарила ему на день рождения, сказал он Шлоссу. Майя все время дарила ему странные книги. Некоторые он читал, а многие не читал. Майю это, похоже, не беспокоило – от природы у нее был легкий характер, и, в противоположность своему брату Ионе, она редко на что-то обижалась. Однажды вечером Эпштейн открыл эту книгу, не собираясь ее читать, но она затянула его, словно водоворот. Написал ее израильский поэт родом из Польши, который умер в шестьдесят шесть лет, ему было на два года меньше, чем только что исполнилось Эпштейну. Но эту маленькую автобиографическую книжку, свидетельство о том, как человек один на один встретился с Богом, поэт написал, когда ему было только двадцать семь. Книжка ошеломила Эпштейна, как он сказал Шлоссу. Сам он в двадцать семь был ослеплен амбициями и аппетитом – к успеху, к деньгам, сексу, красоте, любви, аппетитом к значительному и великому, но одновременно и к мелочам, ко всему, что можно увидеть, понюхать, пощупать. Какой могла бы стать его жизнь, если бы он с таким же азартом обратился к миру духовному? Почему он настолько от него отгородился?

Пока Эпштейн говорил, Шлосс рассматривал его: мечущийся взгляд, седые волосы, отросшие до воротника, – это бросалось в глаза, потому что обычно Эпштейн очень тщательно следил за своей внешностью. Бывало, он спрашивал у официанта: «Что вы скажете об этом бифштексе в сравнении с его конкурентами?» У него всегда был хороший аппетит, теперь же он даже не тронул морской язык, лежащий перед ним на тарелке. Только когда подошел официант и спросил, все ли в порядке, Эпштейн глянул на стол и вспомнил про еду, но все равно единственное, что он сделал, – это начал гонять кусочки вилкой по тарелке. У Шлосса было ощущение, что происходящее с Эпштейном: развод, отставка и то, как все отлетает и рассыпается, – началось не с книги, а со смерти его родителей. Но потом, усадив Эпштейна на заднее сиденье темного седана, который ждал возле ресторана, юрист, опершись рукой на крышу автомобиля, замер и на мгновение задумался. Глядя на Эпштейна, который сидел в неосвещенном салоне со странно отсутствующим видом, он вдруг подумал, не творится ли с его давним клиентом что-то более серьезное – может быть, какие-то неврологические проблемы, которые дойдут до крайности прежде, чем их опознают доктора и поставят диагноз. Тогда Шлосс отмахнулся от этой мысли, но позднее она показалась ему провидческой.

И действительно, Эпштейн почти год потихоньку избавлялся от наслоений целой жизни и наконец добрался до самого нижнего пласта. Там он наткнулся на память о родителях, которые высадились на берегах Палестины после войны и зачали его под перегоревшей лампочкой, заменить которую у них не было денег. В шестьдесят восемь лет, расчистив пространство для размышлений, он почувствовал, как поглощает его та темнота, как она трогает его душу. Родители привезли его, своего единственного сына, в Америку и, как только выучили английский, продолжили свой вечный скандал, начатый на других языках. Потом появилась на свет его сестра Джоани, но она была мечтательным и безответным ребенком, на подначки не велась, и скандалить они продолжали втроем. Родители орали друг на друга, орали на него, а он орал на них вместе и по отдельности. Жена Эпштейна, Лианна, так и не привыкла к такой буйной любви, хотя вначале, поскольку она выросла в семье, где подавляли любой чих, ей нравился этот пыл. Когда Эпштейн только начинал за ней ухаживать, он сказал ей, что жестокость и нежность отца показали ему, что человека нельзя свести к чему-то одному, и понимание этого осталось с ним на всю жизнь. Очень долго сложная натура самого Эпштейна, невозможность загнать его в какую-то одну категорию были причиной того, что Лианна так долго любила его. Но в конце концов она от этого устала, как уставали многие, но только не родители – они продолжали неутомимо сражаться с ним и, как иногда казалось Эпштейну, так упрямо продолжали жить только затем, чтобы его мучить. Он заботился о них до последнего, купил им пентхаус в Майами, устланный коврами с высоким ворсом, доходившим им до лодыжек. А вот покоя с ними он так и не нашел, и только после их смерти – мать ушла через три месяца после отца – и после того, как он роздал почти все, Эпштейн почувствовал острый укол сожаления. Когда он пытался уснуть, под его воспаленными веками потрескивала голая лампочка. Он не мог спать. Может, он случайно отдал кому-то сон заодно со всем остальным?