Мег Вулицер - Женские убеждения

Впрочем, туда Грир было не нужно, нужно было только сбежать отсюда. Она слышала за спиной негромкий смех Даррена, пока стремительно пробиралась сквозь толпу, выходила на веранду с постанывающим гамаком, в котором, тесно сплетясь, лежали двое, и дальше на лужайку – через подошвы ботинок она ощутила, что трава еще хранит летнюю упругость, но по краям уже подсохла.

Меня никогда еще так не трогали, думала Грир, нетвердым, но стремительным шагом двигаясь в сторону общежития. В безжалостно темной ночи, наедине с самой собой в этом незнакомом месте, она пыталась осмыслить случившееся. Да, мальчики и мужчины не раз отпускали в ее адрес грубые или грязные замечания – но так бывало везде и со всеми. В одиннадцать лет она слышала, как ее обсуждали байкеры, торчавшие в Макопи у продуктового магазина. Однажды летом, когда она пошла в тот магазин за любимым мороженым, «Клондайкским шоколадным», к ней подошел в упор мужик с длинной всклокоченной бородой, смерил ее взглядом – на ней были шорты и топик без рукавов – и вынес заключение: «Лапушка, у тебя титек – ноль».

Грир не знала, как отбрить бородача, как сказать что-нибудь едкое, как его одернуть. Она стояла перед ним молча, беззащитно, слов – ноль. Она была не из тех девушек, что в карман за словом не лезут, не из тех, которых в книгах и фильмах называли «дерзкими», а в более поздние времена – «нахрапистыми». Даже и здесь, в колледже, были такие девушки: да пошел ты лесом, я знаю себе цену. Когда им приходилось сталкиваться с прямым сексизмом или им наносили обиду более общего толка, они либо ставили человека на место, либо закатывали глаза, делая вид, что на такую глупость и реагировать-то лень. Они не стали бы тратить время на размышления про таких, как Даррен Тинзлер.

На главной лужайке колледжа на свежем воздухе прогуливались студенты – они уже ушли с вечеринок, которые понемногу сворачивались, или следовали на новые, менее людные, которые только начинались. Была середина ночи, похолодало, Грир озябла без свитера. Когда она вернулась в Вули, девица с попкорном дрыхла в зале, обняв руками свое ведерко, в котором осталось на донышке несколько нелущеных зернышек, этакая стайка божьих коровок.

– А ко мне тут приставал один, – прошептала Грир бесчувственной девице.

По ходу нескольких следующих дней она в разных формах доносила ту же мысль до людей отнюдь не бесчувственных, сперва потому, что это ее мучило, потом – потому, что бесило.

– Он будто бы решил, что ему все можно, – сообщила Грир Кори по телефону со своего рода пылким изумлением. – Плевать ему было, что я чувствую. Он решил, что имеет право.

– Жаль, что меня там не было, – отреагировал Кори.

Зи считала, что Грир должна пожаловаться на Даррена.

– Руководство колледжа должно про такое знать. Это классифицируется как домогательство.

– Я была пьяна, – напомнила Грир. – Вот в чем дело.

– И что? Тем более не имел никакого права тебя трогать. – Грир не ответила, и Зи добавила: – Вот что, Грир: это недопустимо. Совершенно вопиющий случай.

– Может, в Райланде так принято. В Принстоне такого наверняка не бывает.

– Ты что, больная? Да ничего подобного.

В Зи чувствовался врожденный, кипучий интерес к политике. Она начала еще в детстве с защиты прав животных, вскоре сделалась вегетарианкой, потом сострадание к животным распространилось и на людей, она добавила к своему списку права женщин, права сексуальных меньшинств, войны, беженцев, потом – изменения климата, которые заставляют воображать себе животных будущего, людей будущего, как они задыхаются в страшной опасности, поскольку все ресурсы уже исчерпаны.

Грир же не успела создать себе никакой внутренней политической жизни; ей просто делалось муторно и гнусно, когда она думала, как будет писать жалобу, останется наедине с деканом Гаркави в его кабинете в Мастерсон-Холле: на коленях твердая папка, она выводит заявление на Даррена Тинзлера своим аккуратным почерком хорошей девочки. Буквы ее по-прежнему оставались округлыми, пухлыми, детскими – возникало противоречие между тем, что она пишет, и тем, как она это делает. Кто ее примет всерьез?

Грир вспомнила, что в сообщениях о сексуальных домогательствах никогда не упоминают имя жертвы. Само то, что с тобой что-то сделали, якобы превращает тебя в соучастника, хотя никто это так и не формулирует, и в результате твое тело – которое обычно живет во тьме под одеждой – внезапно заставляют жить на свету. Если про это узнают, ты навеки останешься человеком, в тело которого вторглись, над телом которого надругались. Ты навеки останешься человеком, тело которого выставлено на обозрение. В сравнении с подобной участью случившееся представлялось мелочью. А кроме того, Грир снова подумала про свои груди, которые тоже можно описать этим словом. Мелочь. В одном слове – вся ее суть.