Маргарет Этвуд: Ущерб тела

Она хотела облегчить ему задачу, помочь поддержать иллюзию, что ничего ужасного с ней не случилось и не случится. Вот оно, ее тело, в зеркале, и выглядит так же, как всегда. Ей не верилось, что через неделю, уже через день одной его части просто не станет. Задумалась, что потом делают с этими частями.

В конце концов она не стала ничего надевать. Она ждала в постели, когда Джейк выйдет из ванной. Он будет пахнуть гелем для душа, кожа влажная, такая гладкая. Раньше ей нравилось, когда он так вот проскальзывал в нее, еще мокрый, но сегодня она просто ждала, чтобы прошел определенный отрезок времени, и все – словно в приемной у стоматолога, когда ждешь, что сейчас над тобой что-то совершат. Проведут процедуру.

Сначала он не мог. Все случилось слишком неожиданно; ей сказали, и она сказала ему, что операция уже назначена и займет один день. Она понимала его шок, и отвращение, и как он старался не подавать виду, потому что и сама чувствовала то же самое. Ей хотелось сказать ему: « Да не старайся ты так », – не то что ей было трудно, но он бы плохо это воспринял, решил бы, что она издевается.

Он пару раз провел рукой по ее груди, по той самой. И расплакался. Именно этого она сама боялась – что расплачется. Она обняла его, стала гладить по голове.

Потом он занялся с ней любовью, это было болезненно и долго. Она слышала, как он скрипит зубами, словно злится на кого-то. Он отстранялся, ждал, чтобы она кончила. Думал, что делает ей одолжение. А ей претила сама идея, что кто-то делает ей одолжение. Ее тело было вялым, бесчувственным, словно уже под анестезией. Он словно почувствовал это и старался изо всех сил, сжимал, крутился, укусил ее, совсем не нежно, и проталкивался ей внутрь, отчаянно стараясь пробить барьер ее помертвевшей плоти. В конце концов она сымитировала. Это была еще одна нарушенная клятва самой себе: никогда не имитируй.

К тому времени, когда объявили посадку, уже стемнело. Они стояли у выхода, человек десять-двенадцать, наблюдая, как садится самолет. Выход назывался так довольно условно: просто проем в бетонной стене с цепью, натянутой поперек. Представители авиакомпании, на вид подростки – девочка цвета кофе с молоком лет шестнадцати и парень в наушниках, не могут решить, у какого из «выходов» встать, так что вся очередь несколько раз металась от одного проема к другому. Мужчина в замызганных очках предлагает ей подержать сумку с камерой, но Ренни вежливо отказывается. Она не хочет, чтобы рядом с ней в самолете вообще кто-то сидел, тем более мужчина в куртке сафари. Ей не нравились куртки сафари, даже когда еще считались приличными. Это был единственный белый мужчина на борту.

Когда наконец цепь снимают, Ренни вместе с остальными пассажирами идет к самолету, он совсем маленький и подозрительно смахивает на самоделку. Ренни успокаивает себя, в маленьком самолете больше шансов выжить, чем в гигантском аэробусе. У Джейка есть фирменная шутка про самолеты. «На самом деле они неспособны летать, – говорит он, – глупо полагать, что такая громадина из металла вдруг поднимется в воздух; летают они исключительно благодаря иррациональной вере своих пассажиров, и все авиакатастрофы объясняются потерей веры».

«Что бы он сказал, увидев этот драндулет», – подумала Ренни. Совершенно очевидно, что он неспособен оторваться от земли. Сент-Антуан – страна небогатая, они наверняка покупают самолеты у других стран через третьи руки и кое-как латают с помощью скотча и проволоки до тех пор, пока те не разваливаются окончательно и бесповоротно. Это как с перепродажей масла в ресторанах. Ренни не понаслышке знает о перепродаже масла: хорошие рестораны продают использованное масло тем, что похуже, и так далее, пока оно не оказывается во фритюре самых дешевых уличных киосков. Статья Ренни об этой цепной торговле называлась «И познаете Вы Их по Маслу Их». Редактор придумал, не она. Ренни предлагала «Город жирующий».

Она карабкается по ходящей ходуном металлической лестнице в жаркой темноте, удвоенной жаром, исходящим от самолета. Лямка сумки с камерой врезается ей в плечо и чуть выше левой груди. Шрам снова тянет. В такие моменты она боится посмотреть на себя, боится увидеть кровь, открытую рану, из которой лезет содержимое. Шрам не очень большой для подобного случая; бывает и хуже. Ей еще повезло. Почему же она не чувствует себя счастливицей?

Я не хочу операцию, говорит она. Она одновременно верила в две противоположные вещи: что на самом деле у нее ничего нет – и что она обречена, так зачем тратить время? Она испытывала ужас от мысли, что кто-то – кто угодно – вскроет ее ножом и вырежет кусок, к чему, в сущности, все и сводилось, как бы это ни называли. Ей не нравилась мысль, что ее похоронят по частям, а не всю целиком, слишком уже это напоминало тех женщин, разбросанные части тел которых регулярно находят по оврагам или в зеленых мешках для мусора, в разных местах. Пусть мертвая, но не поруганная. Когда она впервые прочитала это слово, в газете в Торонто, в восемь лет, она подумала, что надругательство – это нападение на друга. Те, кто так поступает, непристойные люди, сказала ее бабушка. Но поскольку бабушка говорила так практически обо всех подряд, дела это не прояснило. Ренни до сих пор употребляла слово «непристойный» для смеха, когда другие говорили «отстой».