Грэм Свифт - Материнское воскресенье

Так что же – значит, они были настоящими любовниками?

Потому что любому их «эксперименту» всегда была свойственна некая повышенная интенсивность и странная серьезность, даже торжественность. А кроме того, они настолько отчетливо сознавали, что совершают нечто неправильное (ведь вокруг них весь мир был погружен в печаль, оплакивая павших), что были вынуждены как-то все это компенсировать – и разражались легкомысленным смехом. На самом деле им порой казалось даже, что заставить друг друга смеяться – это и есть главная цель их любовных опытов; что было довольно-таки опасно, поскольку одним из основополагающих факторов их отношений было соблюдение полной секретности. Никто и ни при каких обстоятельствах не должен был их обнаружить.

И весьма примечательно, что внутри Пола при всей его нынешней обходительности, изысканных манерах и определенном высокомерии по-прежнему таился тот смех, который не исчез, даже когда у него появился серебряный порт– сигар, даже когда они оба достигли высшей степени мастерства в том занятии, к которому так пристрастились и во время которого так старались сохранить серьезное выражение лица. Этот взрывной, неудержимый смех все еще был способен порой без предупреждения, без объяснения, вырваться у Пола изнутри, разрушив его безупречную внешнюю оболочку благовоспитанного молодого человека подобно тому, как раскаленный сплав разрушает литейную форму.

Но сейчас он лежал рядом с ней совершенно голый, и никакую литейную форму разрушать ему было не нужно. Да и с чего бы он стал сейчас смеяться? Ведь это был их последний день.

Как же она торопилась, как мчалась на своем велосипеде из Бичвуда в Апли! Нет, сперва она, разумеется, проявила должную осторожность, поскольку мистер и миссис Нивен еще не успели уехать, и ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы они заметили, что она куда-то спешит или, мало того, сворачивает налево, в сторону Апли. Так что у ворот она как ни в чем не бывало повернула направо, а не налево. Но потом, совершив несколько обманных кругов и исчезнув за поворотом, помчалась что было сил.

И, завидев Апли, сделала то, чего никогда раньше себе не позволяла: подъехала к дому прямо по подъездной аллее, а не с тылу, по тропе, ведущей через сад, где обычно прятала велосипед в знакомых зарослях боярышника и уж дальше осторожно пробиралась на своих двоих. Нет, на этот раз она храбро миновала ворота усадьбы и направилась по гравиевой дорожке, обсаженной липами и украшенной клумбами с нарциссами, к парадному крыльцу.

Именно так он ей и велел – строго приказал! – поступить. Подъехать прямо к парадным дверям. И лишь когда она уже миновала ворота, до нее дошло, какой это был невероятный, небывалый дар – да, это действительно был ее день. Парадное крыльцо! Ему, должно быть, хотелось посмотреть, как она будет ставить у парадного крыльца свой велосипед, и едва она успела это сделать, как роскошная дверь – или, точнее, двери, две высоченные, внушительного вида блестящие черные створки, – открылась, словно подчинившись некой волшебной силе.

Она не знала наверняка, хотя вскоре и узнает, выходят ли окна его спальни на подъездную аллею. Она могла бы мимоходом увидеть его в открытом окне второго этажа, если бы специально высматривала, но она слишком спешила и волновалась, так что увидела его, лишь когда он внезапно появился из-за высоких дверей, отворившихся как бы самостоятельно. И она, шуткой желая снять напряжение, продолжала называть его «мадам», а он назвал ее «умницей». Затем она, быстренько прислонив велосипед к стене у парадного крыльца, вошла в вестибюль, за которым виднелся холл с выложенным черно-белой плиткой полом, похожим на шахматную доску. И на столе там стояла огромная ваза с какими-то невероятно прекрасными ярко-белыми цветами.

– Это мамины драгоценные орхидеи, – пояснил Пол. – Но мы здесь не для того, чтобы ими любоваться. – И повел ее, точнее, потащил, решительно подталкивая сзади, на второй этаж.

И тут, пожалуй, наступила ее очередь называться «мадам». Едва они оказались в его спальне, он почти сразу принялся ее раздевать, чего никогда раньше не делал – впрочем, раньше у него вряд ли и была такая возможность. Во всяком случае, она не могла бы с уверенностью сказать, что он вообще когда - либо снимал с нее одежду.

– Стой спокойно, Джей. Просто стой спокойно.

Казалось, он хочет, чтобы она совсем не шевелилась, чтобы она замерла в неподвижности, пока он, довольно ловко орудуя пальцами, последовательно развязывает и расстегивает ее одежки, позволяя им падать на пол вокруг нее. Так что это отчасти напомнило Джейн ту процедуру, которую она осуществляла порой, когда миссис Нивен устало просила ее «разоблачить». Вот только Пол – и этого она никак не могла отрицать – «разоблачал» ее с невероятным почтением, даже с благоговением. Ничего подобного Джейн, разумеется, никогда не испытывала, раздевая миссис Нивен перед сном. Пол снимал с нее одежду, словно приоткрывая некую тайну, словно снимая с нее фату перед первой брачной ночью. И она знала, что никогда в жизни этого не забудет.