Мари-Бернадетт Дюпюи - Сирота с Манхэттена. Огни Бродвея

– Боже мой!

Из груди Элизабет вырвался крик, и она спрятала лицо в ладонях. Но она не плакала, она размышляла, и с каждой секундой решимость молодой женщины только крепла.

«Больше никогда я не склоню голову от стыда, никогда не буду думать о смерти, это малодушие, за свое счастье нужно сражаться. И своих женских слабостей стесняться тоже не стану! – сказала она себе. – Я ощущала себя оскверненной, униженной, обреченной – но почему?»

– Почему? – спросила она вслух, глядя на Бонни своими большими голубыми глазами. – Почему я прыгнула в реку, рискуя умереть и заставить горевать всех, кто меня любит, а Гуго Ларош с гордо поднятой головой вернулся в поместье, где он – уважаемый человек? Хорошо, что тетушка с дочкой последовали моему совету и уехали подальше от него, на Ривьеру, на следующее же утро после его возвращения. Если верить Анне-Мари, он даже не стал с ними разговаривать.

Бонни со вздохом кивнула. Доброжелательная мадам Клотильда, младшая сестра Лароша, и ее дочь Анна-Мари, гостившие в шато де Гервиль в апреле, были ей очень симпатичны.

– Им тоже невдомек, что со мной случилось на чердаке, – продолжала Элизабет срывающимся голосом. – Мы с Анной-Мари переписываемся, и я продолжаю ей врать, что Мейбл и Эдвард в Париже, с нами. Письма я из осторожности получаю «до востребования». Сейчас я ничего не могу им рассказать, но когда мы приедем в Нью-Йорк, я напишу и открою про деда всю правду. Если б только я могла отомстить за Жермен, а заодно и за себя! Но этот день придет, я знаю точно. Бедная маленькая Жермен, такая веселая, такая милая! Разве могла я подумать…

Глаза Элизабет сверкнули ненавистью, но Бонни этого не заметила. Она прислушивалась к разговору медсестер в другом конце палаты.

– Кажется, у них там что-то случилось, – проговорила она. – Пойду посмотрю, а заодно спрошу, когда тебя отпустят домой.

– Хорошо, иди.

Оставшись одна в ограниченном занавесками пространстве, отчего освещение получалось мягким, приглушенным, Элизабет сложила ладошки и стала молиться. Она взывала не к Богу, справедливому и доброму, а к таинственным силам, которые правят иным миром, столь же таинственным.

«О вы, по чьей воле я вижу пророческие сны, которые так часто меня пугают! Дайте мне силы вернуться однажды в Шаранту, на землю моих предков, и искупить преступления, совершенные этим нравственным уродом, отцом моей любимой мамочки! Она смогла от него спастись, я – нет. Но уничтожить меня он не сможет, я больше никогда не буду жертвой, клянусь!»

Перекреститься она не осмелилась, сознавая, что молитва не совсем христианского толка. Однако это не помешало Элизабет ощутить, как ее душу наполняет новая, прежде неизведанная сила. Только побывав в шаге от смерти, она смогла возродиться, после стольких горестей и испытаний.

Элизабет сидела у окна в своей спальне и смотрела на помолвочное колечко – сапфир в окружении бриллиантов, в оправе из серебра. Его подарил ей Ричард в октябре прошлого года. По этому случаю в замке Гервиль звучали смех и музыка, а сама она вальсировала в платье из розовой тафты, в свете огромной хрустальной люстры.

– И с дедом мы тоже танцевали, – едва слышно промолвила она.

Мысли ее вернулись к Жермен, робкой служанке с круглыми щечками и добрым, доверчивым взглядом. Молодая женщина тяжело вздохнула.

«По словам Бонни, это случилось в августе. А через несколько дней Ларош застал нас с Ричардом в Монтиньяке, в доме моих родителей. Я была полуголая, – с волнением вспоминала она. – Нет, не надо больше об этом думать! Надо забыть!»

Час назад они приехали из больницы Шаритэ. Этой ночью Элизабет хорошо выспалась, и ничего страшного ей не снилось. Бонни забрала ее на фиакре и, пока они ехали домой, сообщила с озабоченным видом, что Ричард не вернулся на улицу Мазарини ни вчера вечером, ни этим утром.

– Но все его вещи дома, и чемоданы тоже.

– Он вернется, Бонни. Хотя бы за одеждой и личными вещами.

Близился полдень, и Элизабет уже начала сомневаться в своих прогнозах, тревожиться. Что, если Ричард исполнил свою угрозу? Она представила, как он является к Гуго Ларошу ради торжества справедливости.

От этих мрачных мыслей ее отвлекла Бонни. Она вошла в комнату – в кухонном фартуке, с полотенцем в руке и натянутой улыбкой на кукольном личике.

– Моя крошка, обед готов! Ты такая бледная, надо тебя как следует подкормить.