Дженнифер Робсон: Самая темная ночь

– Если что-то и меняется, то, на мой взгляд, слишком медленно. Между тем дуче слабеет, а немцы наглеют. Гром вот-вот грянет. Грянет обязательно. Они захватят власть и в наших краях – это лишь вопрос времени. Захватят, как в Австрии, да и в остальной Европе. И что потом? – Дружеский тон отца Бернарди сделался настойчивым и жестким. – Только подумай, что будет, когда они установят здесь свои порядки. Что им помешает поступить с вами так же, как они поступили с евреями в Германии, в Польше, во Франции?

– А если я все же решусь вместе с Антониной уехать в Швейцарию, что будет с моей Деворой? Она не перенесет путешествие, ты сам понимаешь. И еще ты понимаешь, что я ее не оставлю. Пока дышу, не оставлю. Какое несчастье, что она теперь в доме призрения… – Папа снял очки и принялся протирать их скомканным платком. По тому, как он сжал губы и помассировал переносицу, Антонина догадалась, что папа пытается сдержать слезы. Такое бывало с ним всякий раз, когда он заговаривал о жене, об ударе, который сделал ее беспомощной, и о мучительном, вынужденном решении поместить ее в дом призрения несколько месяцев назад.

Антонина порадовалась, что не позволила себе даже попробовать кофе, потому что сейчас, при одной мысли о том, что можно куда-то уехать, покинув маму, у нее перехватило горло и скрутило пустой желудок.

От папы не укрылись ее терзания.

– Не волнуйся, мы здесь в полной безопасности. Правда ведь? – Он взглянул на отца Бернарди, и Антонина заметила в его глазах предостережение. Но что именно папа хотел сказать другу этим взглядом, было неясно – то ли просил ответить честно, то ли заклинал проявить милосердие.

Так или иначе, священник кивнул, однако его любезная улыбка не убедила Антонину.

– Пока да, – произнес отец Бернарди. – Но не забывай, о чем мы с тобой…

– Не забуду, – перебил папа. – Обещаю тебе – не забуду.

– Что ж, тогда мне пора. Я собирался заглянуть сюда всего на пару минут. – Священник тяжело поднялся на ноги, слегка покачнувшись. – Благодарю за гостеприимство. – Он обменялся рукопожатием с папой и, повернувшись к Антонине, взял ее протянутую ладонь в свои. – Я буду молиться за твою матушку, милая.

– Спасибо, отец Бернарди. Счастливого вам пути.

Пока папа прощался с другом, она собрала кофейные чашки на поднос и отнесла их на кухню. Марте, которая уже разбила за многие годы все чашки из сервиза, кроме трех, девушка их не доверила – тщательно вымыла сама, затем вытерла и поставила на полку. Когда Марта взялась готовить для всех ужин, все еще ворча себе под нос о беспокойстве, причиненном священником, и об общей неуместности его визита, Антонина вернулась в отцовский кабинет.

Папа сидел в том же кресле и, увидев ее, сразу кивнул:

– Иди-ка посиди со мной. Ты рада была повидаться с отцом Бернарди?

– Конечно.

– Я тоже обрадовался его приезду. Однако… времена нынче тяжелые, как ты понимаешь. Он очень рисковал, придя сюда, к нам.

– Я заметила, что ты расстроен, когда принесла вам кофе.

– Так и есть. Но не из-за него. Ты ведь знаешь, какое наслаждение мы оба получаем от наших жарких споров. Меня удручает другое…

– Что? – Девушке не удалось скрыть проскользнувший в голосе страх.

Папа наклонился вперед и взял ее за руку, словно нуждался в подтверждении присутствия дочери.

– Когда я сказал, что у меня нет другой родины, это была чистая правда. И я могу мириться со всеми невзгодами и унижениями, пока у меня есть право называть себя венецианцем, гражданином Италии. Но меня удручает то, что тебе приходится жить в изоляции. Когда-то я надеялся, что ты будешь учиться в университете.

– Ты… – начала Антонина, но слова застряли в горле, она чуть не задохнулась. С трудом сглотнув, девушка немного помолчала и попыталась продолжить: – Ты никогда мне этого не говорил. Я не знала, что ты хотел видеть меня студенткой.

Антонина несколько лет втайне от папы штудировала его учебники. Втайне вовсе не потому, что боялась его неодобрения – наоборот, папа всегда гордился ее школьными успехами, и для него не было большего удовольствия, чем помогать дочке с домашними заданиями и расспрашивать, что они проходили на уроках. Но расовые законы 1938 года лишили ее и других еврейских детей в Италии возможности учиться. Папа, сообщая ей эту новость, не выдержал и разрыдался – тогда Антонина впервые увидела, как он плачет. Поэтому она решила, что лучше брать книги из его библиотеки тайком, чтобы не расстраивать его еще сильнее, а потом читать и хорошенько запоминать прочитанное, чтобы, когда ей снова позволят ходить в школу, быть готовой.