Роберт Джонс-младший - Пророки

Сейчас псы жалобно поскуливали. Мэгги ненавидела этот звук. И кто это только выдумал – держать животных в доме? Им место на улице. Впрочем, раз сами Галифаксы сидят внутри, значит, и зверям туда можно.

– Пошли прочь, – шикнула она на псов, отпирая дверь в сад. – А ну, отвяжитесь! Бегите поймайте зайца.

Все шесть выскочили на улицу. Мэгги вдохнула поглубже, надеясь, что запаха поля ей хватит, чтобы продержаться до конца дня. И придержала рукой дверь, чтобы та не хлопнула, закрываясь. Затем дохромала до внутренней двери и вошла в кухню. Из нее бы отдельный дом получился – места-то вдвое больше, чем в любой хижине Пустоши. А все же в кухне ей было душно, словно нечто невидимое лезло из всех углов и давило, давило…

– Дыши, лапушка, – велела она себе вслух и, подволакивая больную ногу, направилась к рабочему столу, над которым тянулся ряд окон, выходящих на восток – на хлев.

Из того шкафчика, что под стойкой, Мэгги достала две миски и куль муки. А из того, что стоял слева, вынула кувшин с водой и сито. Все подготовив, начала замешивать тесто на печенье – вязкую тяжелую массу. Немного времени, жара и боли в разбитых костяшках – и из нее получится очередное блюдо, не способное удовлетворить аппетиты Галифаксов.

Разделавшись с тестом, Мэгги прошла в другую часть кухни – взять поленьев для растопки. Вязанка дров лежала под еще одним выходившим на восток окном. Днем отсюда видно было росшую перед домом иву и тропинку, что вела к воротам, вливаясь за ними в проселочную дорогу, тянущуюся до главной площади Виксберга.

Площадь эту Мэгги видела лишь однажды, когда ее приволокли из Джорджии сюда, в Миссисипи. Прежний хозяин загнал ее в повозку, сковал ноги и усадил среди таких же, как и она сама, напуганных людей. Ехали они несколько недель. И как-то раз повозка, миновав заросли разлапистых деревьев, вывезла их на площадь, вкруг которой стояли такие дома, каких она до сих пор и не видывала. Ее вывели на помост и поставили перед огромной толпой. Рядом выкрикивал цены грязный, воняющий элем тубаб. Глазели на нее все, но покупать никто не желал – и руки не вскидывал. Никто, кроме Пола. Позже она слышала, как он сказал своему молодому спутнику, что из нее выйдет отличная кухарка и компаньонка для Рут.

Взяв два полена, Мэгги направилась к плите возле одной из дверей. Всего дверей в кухне было две. Та, что ближе к плите, западная, выходила на крытое крыльцо, где Мэгги спала. Южная же вела в столовую. А значит, и в расположенные за ней холл, гостиную и диванную, где любила проводить время Рут, когда бывала в хорошем настроении. Усевшись перед окном, за которым простиралось хлопковое поле, она, бывало, часами смотрела вдаль. На губах ее при этом играла улыбка, такая легкая, что сразу и не скажешь, улыбается Рут или нет.

Кабинет Пола располагался в задней части дома. Мэгги в жизни не видела столько книг в одной комнате. И каждый раз, заглядывая туда, мечтала взять одну с полки и прочитать что-нибудь. Все равно, какие слова, главное – сама.

На втором этаже по углам дома располагались четыре просторных спальни. Пол и Рут спали в восточных комнатах, тех, что выходили на длинный балкон, с которого хозяева могли любоваться своими владениями. Северо-западная комната принадлежала их единственному выжившему отпрыску Тимоти. Сейчас он получал образование на Севере. Но Рут требовала, чтобы даже в его отсутствие постель здесь расстилали каждую ночь, а белье на кровати меняли раз в неделю. Последняя спальня предназначалась гостям.

Прозорливый народ прозвал плантацию Галифаксов Пустошью. Отсюда не сбежишь: кругом заросли болотных кленов, железных деревьев, галезий, сосен – да такие дремучие и непроходимые, что представить нельзя. И коварные воды, где таятся хищники, которым не терпится вонзить клыки в сочную плоть. Лучшей тюрьмы и не придумаешь.

Если Миссисипи не изжарит тебя заживо, так уж потом обольет точно. Мэгги еще посуду достать не успела, а уже так взмокла, что платок на голове хоть выжимай. Придется сменить его перед тем, как Галифаксы сядут завтракать. Сами-то они даже рук перед едой не мыли и подтереться после уборной не могли сами, зато от нее требовали всегда выглядеть крайне опрятно.

Мэгги огладила бока выпачканными в муке руками, радуясь тому, как сильно ее тело отличается от тел захватчиков – не только пышными формами, но и кожей, никогда не обгорающей даже под самым яростным солнцем. Она любила себя. Если чем и была недовольна, так только хромотой – не самим увечьем, а тем, как оно ей досталось. Мир же стремился заставить ее относиться к себе иначе. Обозлиться. Обратить против себя собственные мысли. Смотреться в зеркало и ненавидеть свое отражение. Но ничего у него не вышло. Чем хуже он с ней обращался, тем больше она ценила свою кожу. Она была из тех черных, от которых свои нос воротят, зато тубабы аж слюнки пускают. Порой ей казалось, что тело ее светится в темноте.