Адам Сильвера - Скорее счастлив, чем нет

На моей половине комнаты громоздятся стопки непрочитанных комиксов. Я накупил их по дешевке – от семидесяти пяти центов до двух долларов – в моем любимом магазинчике и от корки до корки читать не планировал. Мне просто нравится хвастаться своей большой коллекцией, если заходит кто-то из друзей побогаче. В прошлом году вся школа подсела на «Темные стороны», и я тоже подписался, но пока только пролистал пару выпусков, поглядел на рисовку.

Если книга действительно меня цепляет, я рисую на полях свои любимые моменты: в «Мировой войне Z» – выигранную зомби битву при Йонкерсе, в «Легенде о Сонной Лощине» – появление Всадника без головы, ведь он единственная изюминка этого посредственного ужастика. А когда читал «Скорпиуса Готорна и Узника Аббадона» – это была третья книга моего любимого фэнтези-цикла про юного мага-демона, – я нарисовал, как Рассекающие чары Скорпиуса раздирают ужасного Аббадона пополам.

Но в последнее время у меня с рисованием туговато.

Душ всегда нагревается по нескольку минут, так что я включаю его и иду проведать маму. Стучу в дверь спальни – нет ответа. Но телевизор включен. Знаете, если у тебя остался в живых только один родитель и он не отвечает на стук, сложно не вспоминать, как твоего отца нашли мертвым в ванне, и не думать, что за дверью маминой спальни тебя поджидает сиротская доля. Так что я захожу.

У мамы как раз заканчивается второй за день тихий час под серию «Закона и порядка».

– Как ты, мам?

– Нормально, сынок.

Теперь она почти перестала называть меня «Аарон» или «маленький мой». Конечно, второй вариант никогда мне особо не нравился – особенно если она говорила так при моих друзьях, – но по крайней мере это выдавало, что у нее еще сохранились какие-то чувства. Теперь от нее осталась лишь оболочка.

На ее кровати лежит недоеденный кусок пиццы, которой я принес ей из пиццерии, пустой стаканчик от кофе, который я купил в другой забегаловке, и пара брошюрок Летео – их мама набрала сама. Она с самого начала верила, что их операция – не надувательство, но это ничего не значит: в сантерию она тоже верит. Мама надевает очки – они выгодно скрывают впадины, появляющиеся у нее вокруг глаз от бесконечной работы. Пять дней в неделю мама – соцработник в Вашингтонской больнице, а еще четыре вечера – мясник в супермаркете. Только благодаря этому у нас все еще есть пусть крошечная, но крыша над головой.

– Пицца невкусная? Еще чего-нибудь принести?

Мама не отвечает. Слезает с кровати, оттягивая пальцем ворот старой рубашки, доставшейся ей от сестры: «нищенская диета» как раз постройнила маму настолько, чтобы в нее влезть, – и обнимает меня так крепко, как не обнимала с самой папиной смерти:

– Почему только мы ничем не смогли помочь…

Я обнимаю маму в ответ. Не знаю, что говорить, когда она плачет о том, что сделал папа и пытался сделать я. Вместо этого я смотрю на брошюрки Летео. На самом деле кое-чем мы могли бы ему помочь, просто нам это никак не по карману.

– Пойду в душ, наверно. А то вода остынет. Извини.

Мама отстраняется:

– Все в порядке, сынок.

Я делаю вид, что поверил, бегу в ванную, к запотевшему от пара зеркалу, быстро раздеваюсь. Но замираю перед ванной. Ее долго драили хлоркой, и следов не осталось, но все же именно здесь он наложил на себя руки. Память о нем бьет нас с братом под дых на каждом углу: отметками на стене, где он мерял наш рост; двуспальной кроватью, где мы с ним в шутку боролись под новости; плитой, на которой жарил пирожки эмпанада к нашим дням рождения. Нам немножко не по средствам просто переехать в другую квартиру, попросторнее, и избавиться от этих напоминаний. Мы торчим тут, вытрясаем из обуви мышиный помет и заглядываем в стаканы с колой перед каждым глотком: вдруг там, улучив момент, утопился таракан?

Горячая вода у нас в ванной очень быстро становится холодной; я поскорее запрыгиваю в душ. Прислоняюсь лбом к стенке, чувствуя, как вода пропитывает волосы и стекает на спину, и представляю, от скольких воспоминаний мог бы избавиться в Летео. Все они – о том, каково жить в мире, где нет отца. Я поворачиваю руку ладонью вверх и пялюсь на шрам на запястье. Неужели я – тот парень, который когда-то вырезал на руке смайлик? Неужели я думал, что, не найдя счастья в жизни, найду его в смерти? Что бы ни подтолкнуло отца убить себя: тяжелое детство младшего из девяти братьев, работа в нашем паршивом почтовом отделении или любая другая из миллиона причин, – мне придется стиснуть зубы и жить дальше, потому что я не один. Потому что не все выбирают самый простой путь, потому что кто-то любит меня так сильно, что живет дальше, даже когда жизнь – дерьмо.