Шарль Левински: Андерсен

Что всегда надо планировать, объяснил я ему, строить точные планы, анализировать каждую ситуацию и делать из неё выводы. Продумывать вещи до конца – и только потом действовать. Даже если не нравится то, что потом приходится делать.

Мне не доставило никакого удовольствия толкать маму Арно под трамвай. Она и впрямь была симпатичная женщина. Но это было единственно правильным решением.

Было чудесно – иметь возможность наконец-то кому-то всё это объяснить.

Всё, всё, всё.

Как просто добиться того, чтобы голова была залита кровью и чтобы госпожа Квитова её перевязала. Как вода пахла ромашкой.

Как я лежал на собственной могиле. Он, должно быть, помнит тот небольшой холм, когда там жил. В один прекрасный день участок перейдёт к нему по наследству, поэтому он должен знать, кто построил виллу.

Что это был его дед.

Я рассказал ему про человека со змеями и про то, что можно сделать ножом. Как бледен был пианист, когда я положил перед ним на стол его палец. И почему для меня так много значит именно эта соната.

Вообще рассказал ему о музыке, которая всегда была частью меня – что тогда, что теперь. Про Рёшляйна, который заставлял меня учить наизусть тональности симфоний Моцарта, и про Са-ватцки, который не мог понять, как я так быстро овладел инструментом. Про Эгидиуса Клотца, владелец которого на коленях благодарил меня, что я разрешил ему променять его на жизнь. Как я мог только гладить эту скрипку, ведь у меня не было левой кисти, и как тяжело мне было её оставить. Как я потом купил на аукционе правнучку той скрипки не глядя. Только потому, что мне понравилось её звучание в интернете.

Откуда у меня деньги на Клотца, на обучение и на всё остальное, и почему есть высшая справедливость в том, что я получил их таким путём. В темноте я не мог видеть, улыбался ли он, когда я рассказывал ему об этом фонде Дамиана Андерсена, но я уверен, что эта история его позабавила.

Феликс такой же, как я. У него есть чувство юмора.

Я рассказал ему всё. И даже вещи, которые мне не удались. Которые выводили меня из строя. Было глупо, что с воспалением среднего уха я непременно хотел поиграть в героя. Не додумал до конца. Или тот мальчик в яслях. Мне следовало тогда взять себя в руки. А не бросаться на него с ножом.

Я ничего от него не утаил. Вообще ничего.

Это началось как игра, которую Феликс видел в кино. И стало потом чем-то гораздо большим.

Гораздо большим.

Он всё время молчал, такая была договорённость. Можно что-то сказать только после того, как другой закончил свой ответ. Не помню, как мы дошли до этого пункта. Должно быть, в какой-то момент я просто заснул.

Правда утомительна.

Видимо, он тихо вышел. На цыпочках. Может, ещё раздумывал, не укрыть ли меня, а потом не стал это делать. Осень стоит мягкая. А может, он наклонился надо мной и погладил меня по голове, как это делал Федерико каждый вечер, когда они с Майей присматривали за мной. Может, даже поцеловал меня в лоб. Почему бы не поцеловать на ночь своего деда? Чтобы не будить меня, он очень тихо прикрыл дверь. Может, постоял за ней и подумал.

Я задал ему много материала на обдумывание.

Хорошо ли он спал? Видел ли сны? Это были, должно быть, беспокойные сны. Так много нового, что его рассудок должен переработать.

Но я уверен, насколько я его знаю, что он всё равно встал вовремя. Его будильник зазвонил так же, как и мой. Он как я: надёжный. Договорённости соблюдает.

Мы встретимся у фитнес-зала минута в минуту. Может, даже на выходе из нашего корпуса. Ведь нам по пути. Новая встреча будет непростой. Он посмотрит на меня новыми глазами. Может, даже почувствует что-то вроде благоговения. Мне придётся быстренько донести до его ума, что я хотя и Дамиан, но по-прежнему Килиан.

Или Ионас.

Да, это идея. Он мог бы называть меня Йонасом. Разумеется, только наедине. Как знак нашей тайны. Пароль, известный только нам.

Йонас и Непос. Здесь, в Замке Аинбург латынь не преподают, но я объясню ему, что Непос означает внук.

Будем практиковать непотизм. Кумовство.

Я опять смеюсь. Мне хорошо.

Странно, что теперь со мной происходит то же самое, что я так часто наблюдал на работе. Когда они наконец сознавались, отвечали на все вопросы, ничего больше не умалчивали, им явно становилось легче. Несмотря на боль и усталость. Они ещё сами не знали, что рады оставить это всё позади. Хотя они так долго сопротивлялись этому. Хотя они и сделали то, чего никогда не собирались делать. Становилось так, как должно быть, и если они плакали, то были слёзы облегчения. Схватки тоже мучительны, но теперь ребёнок, наконец, родился. Акушер сделал свою работу. Больше им не нужно было бороться, и от этого им становилось хорошо.