Григорий Канович - И нет рабам рая

Сколько раз Мирон Александрович вдалбливал сыну в голову, что никому еще на свете не удалось без жертв и кровопролития перепрыгнуть из непорядочного времени в якобы порядочное. А раз жертвы, раз кровопролитие, то о какой порядочности может идти речь?

– По-твоему, выход один – быть подлым, как время, – выпалил Андрей.

– Нет, нет! Упаси бог! Разве я ратую за подлость? – возмутился Мирон Александрович.

– А за что же ты ратуешь?

– Я ратую за то, чтобы не учить учителя. Иначе он поставит тебя в угол или выгонит из класса.

– Ну и пусть выгоняет!

– Ты, я вижу, ничего не понял.

– Понял! Понял! – горячился сын. – Ты хочешь, чтоб я у подлого времени, у твоего непорядочного учителя, получал за свое поведение пятерки?

– А тебя больше устраивают колы… дыба?

Направление Андреевых мыслей всерьез пугало Мирона Александровича. Может, поэтому он так страстно желал, чтобы сын – пока не стряслось непоправимое – уехал из России. Уедет и утихомирится. Там, в укромной и тихой Швейцарии, время не так слепит глаза, не так бередит раны. А у Андрея их хоть отбавляй.

Каждый пустяк, каждая мелочь выводит его из себя, восстанавливает против всех и вся, разжигает ненависть и нетерпимость.

Дорский, бывало, целыми днями бился над тем, чтобы доискаться до причины его неуживчивости и непримиримости. Он даже обращался за советом к своему другу доктору Гаркави, но Гаркави остался верен себе: ответил коротко и бесцеремонно:

– Причина – ты.

– Я?

– Не я же…

– Изволь объяснить!

– Уже на второй день после его рождения ты вознамерился из него сделать поборника православия. А он, может, хотел стать раввином.

– Мне нужен совет врача, а не заядлого палестинофила.

– Я и говорю как врач, – отрезал Гаркави. – Разве с тобой еще можно говорить, как с евреем?

Как ни странно, но Гаркави попал в точку. До десяти лет Мирон Александрович скрывал от сына, что он, Дорский, выкрест. Просто-напросто не видел в таком признании никакой надобности, нечего баламутить ребенка, пичкать его воображение будоражащими сведениями. Подрастет – узнает, не узнает – не беда. Тем паче, что Андрей никакого интереса к своему генеалогическому древу не проявлял, собирал с него плоды и был счастлив.

Но однажды он пришел из гимназии, весь зареванный, в синяках, в изодранном на локтях пиджаке.

– Что случилось, Андрюша? – перепугалась Кристина.

– Ничего, – ответил Андрей и проследовал в кабинет отца.

– Что с тобой? – обескураженный Дорский встал из-за письменного стола.

– Ничего.

– Кто тебя так разукрасил?

– Никто.

– Я этого так не оставлю…

– Больше я в гимназию не пойду, – заявил Андрей.

– Это еще почему?

Андрей нахмурился и, помолчав, продекламировал:

Мирон Александрович во все глаза смотрел на сына и бессмысленно вертел в руке пресс-папье.

– Все? – выдавил он.

– Все.

– Чье это сочинение?

– Не Пушкина, конечно.

– Я спрашиваю: чье это сочинение? – побагровел Мирон Александрович.

– Шаликевича. Доволен?

– Шаликевича? Я такого не знаю.

– Он говорит, что ты еврей.

– Дурак!

– И что я еврей.

– Нашел кого слушать – дурака!

– Это правда?

Дорский подавленно молчал.

– Это правда? – повторил сын.

– Ты не расстраивайся… не расстраивайся… – выдохнул Мирон Александрович.

Каждое слово Дорский повторял по нескольку раз, как заклинание.

Андрей стоял перед ним, чужой, неожиданно повзрослевший. Он вдруг отшвырнул ранец, схватился за прореху на локте, рванул ее и разодрал рукав до самой кисти.

Целую неделю он в гимназию не ходил и с отцом не разговаривал.

Желая задобрить сына, Мирон Александрович купил ему ручные часы с золотым браслетом.

– Ну как этот дурак Шаликевич? Больше тебя не дразнит? – осведомился Дорский после того, как сходил к директору гимназии и, испытывая вполне понятную неловкость, попросил оградить его сына от гнусных и унизительных нападок, влияющих на успеваемость и на неокрепшую, подверженную нежелательным преувеличениям психику.

– Нет, – ответил Андрей. – Но лучше быть дураком, чем евреем.

Мирон Александрович не ждал благодарности, но и ответа такого не ожидал. Зачем же делать из хамства однокашника такие скоропалительные и беспочвенные выводы? В жизни, Андрюша, придется услышать слова и пострашней, и позабористей. Если на каждое хамство реагировать, то и свихнуться можно.