Жан-Клод Мурлева - А еще я танцую

Первым делом я задумался: а чем, собственно говоря, этот человек предал вашу любовь? Тот факт, что он влюбился в Эстебана, нисколько не мешал ему любить свою дочь, то есть вас. Вы же сами признались: до тринадцати лет вы его обожали, и наверняка – он вас тоже. Разве он не имел права отдаться своей страсти? Неужели вы предпочли бы, чтобы он хранил верность нелюбимой, несчастной, угасшей женщине? Но затем вы написали: он ушел от нас, и больше мы с ним не виделись. Вот тут всякая аргументация теряет силу, и остается только боль. Плюс чипсы и печенье (которыми, если я правильно понял, вы начали обжираться задолго до этой драмы. Какой я все-таки негодяй! Вместо сочувствия – изучение хронологии событий. Простите). Ни в коем случае не выбрасывайте «Зиппо»! Не исключено, что настанет день, когда вы все простите своему недостойному отцу, и обладание этой «Зиппо» наполнит вас счастьем.

Вы верите в призраков? Я – нет. А должен бы, потому что один раз видел призрак. Сейчас поведаю, как это произошло. Тем более что вы рассказали мне о своем отце, а я видел призрак своего отца. Мой отец умер в 1987 году от инфаркта. Как говорится, легкая смерть. Раз – и все. Никаких больниц, никаких временных улучшений и последующих ухудшений, никаких белых халатов, никаких операций под общим наркозом, никаких пробуждений, когда вы сжимаете худую бледную руку: операция прошла успешно, папа, все будет хорошо. Ничего подобного. Мой отец тихо осел на тротуар, ткнувшись носом в витрину обувного магазина. Это было зимним днем 1987 года в Дьёлефи (департамент Дром). Он упал на колени. Очки слетели у него с носа. Мать – она была рядом – первым делом бросилась подбирать очки, чисто рефлекторно, за что потом корила себя всю оставшуюся жизнь: «Я нагнулась не к нему, а за очками! Господи, вот идиотка! Какая же я идиотка!» Ей сотню раз объяснили, что это была нормальная реакция. Что она наверняка мгновенно осознала, насколько все серьезно, и у нее в мозгу включился защитный механизм – так человек теряет сознание от сильной боли. Мозг говорил ей: ничего страшного, просто очки упали, – вот она и подняла очки. Мама, это нормальная реакция организма! Ну да, понятно, но все же какая идиотка! Отцу было 75 лет, мне – 35. Я тяжело переживал его смерть. Я любил его – не той слепой любовью, какую испытывал к матери, но все же сильно любил: он был хороший человек. Но заплакать так и не смог – ни когда мне сообщили о его кончине, ни когда съехались родственники, ни во время отпевания в церкви, ни на кладбище.

Прошли месяцы. Потом годы.

Однажды я оказался в Париже. Шел по улице Шерш-Миди. Накрапывал дождь, и на меня вдруг нахлынули воспоминания об отце. Особенно об одном зимнем дне, вернее вечере, когда он по снегу тащил меня на руках. Наверно, надо и об этом рассказать, иначе вы ничего не поймете.

Мне было лет семь или восемь, и я сильно обжег бедро – лопнула резиновая грелка, наполненная кипятком. Дело было зимой, валил густой снег. Отец взял меня на руки и отнес в свой грузовичок, чтобы отвезти к одной крестьянке-целительнице, которая жила в горах и вроде бы заговаривала ожоги. По пути он прихватил с собой приятеля, столяра, и вот мы тронулись в путь. Меня посадили посередке. Скрипели по ветровому стеклу дворники. Отец и приятель ругались сквозь зубы. Черт, мы никогда не доедем! Я громко плакал от боли – бедро и низ живота горели как в огне. Ферма была вся завалена снегом. Отец взял меня на руки. В доме было темно. Старуха велела нести меня на второй этаж. Я снял штаны, и она принялась бормоча читать молитвы. Одновременно она массировала пальцами мне кожу. Когда мы прощались, я больше не плакал. Мы проехали метров двести и остановились в деревушке, где еще работало кафе – за окнами виднелся свет. Подожди нас, сказал отец, мы выпьем по стаканчику и назад. И они ушли. Я послушно остался сидеть в грузовике. Но не прошло и минуты, как отец вернулся. Один. Идем, сказал он, и в третий раз взял меня на руки. В кафе сидело человек шесть или восемь мужчин, которые пили вино, но главное, на полке, почти под самым потолком, – там стоял телевизор. И по нему показывали «Дорогу К Звездам». Я не случайно пишу каждое из этих трех слов с заглавной буквы. Дома у нас телевизора не было, и в детстве «Дорога К Звездам» была для меня Тадж-Махалом, карнавалом в Рио и северным сиянием вместе взятыми. Так вот, значит, сижу я со своей обожженной ногой, смотрю «Дорогу К Звездам», попиваю апельсиновую газировку, рядом отец, а за окнами валит снег.