Маргерит Дюрас: Вице-консул

Чарльз Россетт читает послу объяснительную записку Жан-Марка де Н. касательно инцидентов в Лахоре.

«Я, – читает Чарльз Россетт, – занимал в течение полутора лет пост вице-консула в Лахоре. Я представил свою кандидатуру на дипломатический пост в Индии четыре года назад и, когда мне сообщили о моем назначении, без промедления отбыл на место. Я признаю, что совершил все, что вменяется мне в вину в Лахоре. Я не сомневаюсь в честности всех свидетелей, за исключением моего слуги-индуса. Я целиком и полностью несу ответственность за свои поступки.

Вышестоящие лица, которым я подчиняюсь, распорядятся моим будущим, как сочтут нужным. Если моя отставка представляется им необходимой, я готов к этому, равно как и к продолжению службы в дипломатическом корпусе. Я готов отбыть, куда мне будет приказано. Мне все равно – остаться в Лахоре или покинуть его. Я сам не могу объяснить себе ни того, что я сделал в Лахоре, ни причин своего неповиновения. Полагаю, ни вышестоящим инстанциям, ни тем более моему непосредственному начальству, в сущности, не может быть интересно, что я скажу. Надеюсь, что они не усмотрят в этом неповиновении подозрительного или пренебрежительного отношения к кому бы то ни было. Я лишь констатирую невозможность дать внятное объяснение происшедшему в Лахоре.

Добавлю, что, вопреки утверждениям, я действовал в Лахоре, не будучи в состоянии опьянения».

– Я думал, он сам попросит об отставке, – говорит посол, – но он не попросил.

– Когда вы с ним увидитесь?

– Еще не знаю.

Посол приветливо смотрит на Чарльза Россетта.

– Я не имею на это права, но придется. Я прошу вас помочь мне разобраться в этом неприятном деле.

Из биографических данных Жан-Марка де Н. явствует следующее: единственный сын. Отец владел небольшим банком. После его смерти мать вторично вышла замуж за хозяина магазина грампластинок из Бреста, который два года назад тоже скончался. Жан-Марк де Н. сохранил за собой особнячок в Нейи, где живет во время отпуска. С тринадцати до четырнадцати лет учился в пансионе Монфор, департамент Сена-и-Уаза: по причине слабого здоровья врачами рекомендован свежий воздух. До Монфора был посредственным учеником. После Монфора учился блестяще. Отчислен из Монфора за плохое поведение, детали не уточняются. Закончил среднее образование в парижском лицее. До конца учебы и далее, за годы пребывания (по его собственному желанию) в органах государственного управления – ничего примечательного. Трижды просил об отпуске без сохранения содержания и отсутствовал в Париже в общей сложности около четырех лет. Куда и зачем уезжал – неизвестно. Согласно характеристикам, ничем себя не проявил. Очевидно, по-настоящему раскрылся Жан-Марк де Н. только в Индии. Единственный факт, заслуживающий внимания, – отсутствие каких-либо связей с женщинами.

Посол обратился к единственной оставшейся у него родственнице, тетке, проживающей в Париже, в квартале Малерб. Ответ шел долго. «Стало быть, что-то подспудно вызревало в мальчике, – написала она, – что-то такое, чего мы никак не ожидали, хоть и были уверены, что хорошо его знаем. Кто бы мог подумать?»

– Заключения о невменяемости не было?

– Нет, врач констатировал только нервную депрессию. Хотя, говорят, с ним это случалось не раз: нервы сдавали.

Жалобы поступили слишком поздно.

– Сначала все думали, – объясняет посол, – что он просто шутник, любитель поиграться с револьвером, но когда он стал кричать по ночам… и потом, прискорбно, но факт, были найдены убитые в садах Шалимара.

Что пишет тетка из Малерба о его детстве? Почти ничего: что он предпочитал пансион теплу домашнего очага, что именно после года в Монфоре он изменился, стал… она пишет: замкнутым и даже немного грубым, – но все же ничто не позволяло предположить, как он покажет себя в Лахоре. В общем, ничего из ряда вон выходящего, кроме разве что отсутствия женщин, да и то – кто может знать наверняка?

«Я очень сожалею, – читает дальше Чарльз Россетт, – что не могу предоставить вам свидетельство женщины, которую знал бы мой племянник. Он всегда предпочитал одиночество и, невзирая на все наши усилия, так и остался один. Он очень рано отдалился от нас – я имею в виду его мать и себя, – и, разумеется, никогда с нами не откровенничал. От своего и от его имени прошу Вас, господин посол, проявить к нему всю возможную снисходительность. Согласитесь, безрассудное поведение моего племянника в Лахоре говорит о какой-то душевной тайне, нам неизвестной, но в ней, быть может, нет ничего недостойного? Осудить его поведение мы всегда успеем, не следует ли прежде присмотреться к нему внимательнее, возможно, изменив угол зрения? Зачем обращаться к его детству в поисках причины поступков в Лахоре? Не правильнее ли поискать ее в самом Лахоре?»