Маргерит Дюрас - Вице-консул

Поговорить бы на языке Баттамбанга, досыта наевшись, как сегодня. Увидеть эту женщину, самую злющую из всех, кого она знала, иначе что с ней станется? Кем она станет? Она делает шаг, другой, третий. С одеревеневшими плечами, с резью в животе она идет, удаляясь. Говорит какие-то слова по-камбоджийски: добрый день, доброй ночи. Раньше она говорила своему ребенку. Кому теперь? Старой матери из долины Тонлесап, причине, корню всех зол ее поломанной судьбы, ее чистой любви. Она борется с резью и шагает, шагает. Удушье подступает из чересчур сытого желудка, ей бы продышаться, исторгнуть из себя пищу. Она останавливается, оборачивается. Где-то открылась калитка. Да это та же калитка, и тот же белый мужчина выходит на улицу. А она-то думала, что ушла далеко от виллы. Она больше не боится белого мужчину. Он проходит, не видя ее, торопливым шагом.

На вилле гаснет свет.

Целый сезон муссона, кажется, закончится на днях. Дождь поливал ее ношу – с каких пор?

Как поздно уже, не вернуться к матери, не вернуться к играм, не вернуться на Север, чтобы сказать добрый день, и посмеяться вместе со всеми, и быть побитой ею, и умереть от ее побоев. Пиастр спрятан между грудей, она достает его и рассматривает в свете луны. Она не вернет его, нет, прячет его обратно – и идет. Да, на этот раз она идет вперед.

Она перебралась через изгородь из гибискуса, в чем уверена, перебралась и ушла.

Набережная – это Меконг. Черные джонки стоят на приколе. Ночью они поплывут. Баттамбанг далеко, пусть это будет ее деревня. Молодые люди играют на мандолине, между джонками снует лодочка торговца супом, еще две лодочки чуть подальше, на лодочках горят керосиновые лампы, горят огоньки под супом; у самого берега доносятся из-под навеса песни. И она идет вдоль неподвижных суденышек тяжелой, ровной крестьянской поступью, она удаляется, в этот вечер, снова.

Она не вернется на Север, пишет Питер Морган. Она пойдет вверх по течению Меконга, туда, на Север, но однажды утром повернет назад.

Пройдет по течению одного из притоков Меконга, потом выйдет к другому.

Однажды вечером она окажется в лесу.

В другой вечер увидит перед собой большую реку; теперь она идет ее путем. Река очень длинная. Она уходит от нее. Снова лес. И снова реки, снова дороги, она оставляет позади Мандалай, спускается по течению Иравади, минует Пром, бассейн, выходит к Бенгальскому заливу.

Наступает день, когда она сидит у моря.

Снова идет.

Теперь на Север, долинами ниже Читтагонга и Аракана.

Наступает другой день, десять лет, как она идет, и вот – Калькутта.

Здесь она осталась.

Первое время, пока она еще выглядит молоденькой, ее иногда берут на крышу джонки. Но нога смердит все сильнее, и неделями, месяцами джонки плывут мимо без нее. Из-за ноги в ту же пору мужчины хотят ее все реже. Иногда, правда, случается с каким-нибудь лесорубом. Где-то в горах ей подлечат ногу. Дней десять она проведет во дворе санитарного пункта, накормленная, сытая, но все равно опять убежит, зато нога после этого совсем заживет, и ей лучше. Потом – лес. Безумие в лесу. Ночует она всегда вблизи от деревень. Но бывает, их не попадается на пути, тогда приходится спать в карьере или у корней дерева. Ей снятся сны: она стала своим мертвым ребенком, буйволом на рисовых полях, а иногда она – рисовое поле, лес, ее накрывают ночами мертвые воды Ганга, но она жива, а потом ей снится, что она тоже умерла, утонула.

Голод, что был в Поусате, с самого Поусата с ней, да, конечно, но еще и солнце, и молчание, ведь поговорить не с кем, и неотвязное гудение насекомых в чаще, и покой лесных полян, многое и многое усугубляет безумие. Она плутает и путается все больше и больше, но наступает момент, когда плутать она перестает, вот так, вдруг, просто больше ничего не ищет и искать никогда не будет. Что она ест на этом долгом пути? Немного риса по деревням, да, а иной раз задушенных тиграми птиц, оставленных в кустах, видно, в ожидании душка, плоды, и потом рыб, еще до Ганга были рыбы.

Сколько детей она родила? В Калькутте, где нашлось для нее изобилие, полные мусорные баки на задах «Принца Уэльсского», горячий рис у чем-то ей знакомых калиток, она уже бесплодна.

Калькутта.

Она осталась.

C тех пор, как она ушла, минуло десять лет.

Питер Морган закончил писать.

Час ночи. Питер Морган выходит из своей комнаты. Ночная Калькутта пахнет илом и шафраном.

Ее нет на берегу Ганга. Под чахлым кустом – никого. Питер Морган идет за кухонную пристройку посольства – там ее тоже нет. И в Ганге она не плавает. Он знает, что она иной раз отправляется на острова, путешествует на крышах автобусов, что в пору летнего муссона ее привлекают мусорные баки «Принца Уэльсского». Прокаженные – те здесь, погружены в сон.