Эндрю Грир - Невероятная история Макса Тиволи

– А можно на вторую базу? – Я потребовал одно из лучших мест.

– Нам нужен полевой игрок.

– А-а.

– Играть будешь? – уже нетерпеливо спросил ты.

– Нет, – произнес я. – Я занят. Вот, напиши что-нибудь, – добавил я, вырывая из тетради листок, – что-нибудь для твоей мамы.

Тут ты по-девчоночьи хихикнул и убежал прочь, потому что ты обезьяна, Сэмми – обезьяна, которая несется к вам на всех четырех лапах и кричит. Но стоит кому-нибудь приблизиться к ней, как она с воплем бросается наутек. Я приближаюсь к тебе. Поскольку я ненастоящий мальчик, лицемер, ты, как голодное животное, чуешь правду. Ты рожден с кровью, которая трепещет при виде отвратительного чудовища, каким бы невинным мальчиком оно ни прикидывалось, и вот сегодня ты убежал от меня к стайке дерущихся мальчишек. В этот миг они валялись на земле, изнуренные и ничего не видящие из-за облака пыли, но мгновенно завертели головами, когда ты окликнул их, – настоящие мальчишки.

На самом деле история моей жизни начинается с Элис, с момента, когда я выглядел наиболее уродливо. Впрочем, чтобы понять Элис и то, почему меня угораздило так неудачно влюбиться, вы должны послушать о Вудвордс-гарден и о Хьюго. Однако прежде всего вам надо осознать Правило.

Это произошло в один из зимних вечеров, вскоре после смерти бабушки. В моей комнате включили свет, тихие шорохи разбудили меня, и я увидел, что у моей кровати сидят мама и папа в вечерних костюмах, шурша шелком и накрахмаленными тканями. Не знаю, что случилось с ними тем вечером. Может, они стали очевидцами какого-нибудь происшествия или обратились за советом к какому-нибудь знаменитому гипнотизеру, но вид у них был как у раскаявшихся убийц, которые на спиритическом сеансе вызвали дух своей жертвы. И вот, когда отец повернул рычажок лампы, наполнив мою комнату розоватым светом и горьким запахом, мама склонилась к моему бесформенному лицу и произнесла Правило. Без всяких объяснений она просто повторяла его, чтобы я понял: это был урок, а не сон; она повторяла свое заклинание, а я, будучи послушным сыном, не прерывал магического круга. Отец стоял у лампы с закрытыми в священном ужасе глазами. А потом я заснул – больше ничего не помню. Практически всю жизнь я следовал Правилу. Своей простотой оно смягчило все важные решения и завело меня дальше, чем я бы дошел без него, привело от моего родного города к холодной песочнице, где в открытых сандалиях мерзнут пальцы.

– Будь тем, кем тебя считают, – шептала мама в тот вечер со слезами на глазах. – Будь тем, кем тебя считают. Будь тем, кем тебя считают.

После бабушкиной смерти для меня все изменилось. Мы переехали в меньший, однако более изящный дом, расположенный на Ноб-Хилле. Саут-Парк «опустился», как печально констатировала мама; новые дома вокруг парка строили больше из дерева, чем из камня, разделяли на квартиры, торговцы и молодые парочки начали вытеснять старых виргинцев, которые любили прогуливаться в шляпах, украшенных лентами, и с черными зонтиками от солнца. Мы разделили наш старый дом на квартиры и сдали верхний этаж молодоженам, а нижний – вдове-еврейке с маленькой дочерью. Затем, как и другие состоятельные люди, мы перебрались на Ноб-Хилл, благо открывавшийся оттуда вид был практически полностью окутан густым пушистым туманом.

И я стал свободным. Хотя несколько раз я ходил с мамой на рынок или в парк, большинство моих впечатлений ограничивались видом из окна детской: стая гусей с гусятами; компания в открытом экипаже, собравшаяся на пикник; молочник, укрывший бидоны влажным ковром, чтобы те сохранили прохладу в эти жаркие осенние дни. Любая собака или кошка, которые принюхивались и поднимали взгляд, вызывали во мне волнение, какое испытал бы астроном, увидевший, как лунные жители оглядываются и улыбаются ему.

Так что я был потрясен, когда однажды утром мама, сидя за своим туалетным столиком, сказала, что возьмет меня в Вудвордс-гарден. В свои шесть лет я был немного крупнее сверстников, но внешне не имел с детьми ничего общего. Мама грела шпильку над свечой, чтобы завить ресницы, мне же было доверено очистить гребень от волос и сложить их в керамическую копилку. Мне нравилось, как туго стягиваются в пучок сильные и чудесные волосы; я любил прикасаться к длинным прядям, таким красивым и воздушным, когда я вытаскивал их из гребня, и таким темным и волнистым, когда погружал их в фарфоровую копилку. Мама плела из волос разные вещи. Из дедушкиных волос она сделала браслет, который бабушка забрала с собой в могилу, потом мать сплела еще один – из папиных волос, переплетенных зеленой лентой. Его мама носила на запястье вместе с крохотным эмалевым портретом отца даже после того, как папа пропал.