Катрин Шанель - Последний берег

Сестра Мари-Анж оставила мне свой молитвенник – сильно истрепанный, в потертом кожаном переплете. На последних страницах, где были оставлены чистые страницы, я увидела свое имя, написанное рукой Мари-Анж. Она молилась за меня всю жизнь…

Вдруг я услышала, что сестра Мишель разговаривает с матерью. Оказывается, она узнала ее.

– Это невероятно, – говорила она, смущаясь. – Знаете, мы ведь учим девочек шить. Сейчас появилось много магазинов готового платья, и это уже не так необходимо, но ведь и эти платья кто-то должен шить, и потом, жена и мать, хранительница очага, должна уметь это делать… Не согласитесь ли вы выступить перед девочками, сказать им несколько слов?

– Даже не знаю, что я могла бы им сказать, – отнекивалась мать, но я видела, что ей приятно и что она согласится.

И она согласилась.

Я боялась за это выступление. Боялась, что мать начнет рассыпать перлы своего парижского остроумия перед этими детьми, которых сиротами сделала война. Боялась, что она будет выглядеть надменной и резкой…

Неужели нужна целая жизнь, чтобы узнать человека?

Ни с кем моя мать не разговаривала так просто и искренне, как с этими бледными сиротками в одинаковых платьицах из самой дешевой материи. Она рассказала им о своем детстве в монастыре, о том, как ей впервые дали подрубить салфетку, а она исколола себе все пальцы и испачкала ткань кровью.

– Боюсь, я часто огорчала своих добрых наставниц упрямством и своенравием, но они все простили и помогали мне даже после выхода из монастыря. Те, кто заботится о вас сейчас, никогда не бросит вас на произвол судьбы, помните это – вам помогут найти работу и друзей…

Просто и мило Шанель говорила о том, как ее и сестру монахини устроили продавщицами в магазин «Святая Мария».

– Там продавалось приданое для невест. Знаете, эти белые оборки, тюль, кружева… Я чувствовала себя внутри огромного свадебного торта.

Со смехом она рассказывала о моде прошлых лет.

– Тогда женщине, чтобы одеться, требовалась помощь двух горничных. В узком корсете, кружевных шарфах, ужасно узких юбках женщина не могла ни есть, ни пить, ни гулять, ни дышать. Никакого удовольствия от жизни, разве только тебя считали нежным цветком, но это быстро надоедало! Шляпы были похожи на клумбы, и чего только не лепили на поля! Там были и цветы, и ягоды, и чучела птиц, и целые гнезда с лежавшими в них яичками, а венчалось все перьями, огромными, вздымавшимися аж до потолка.

Она рассказала о том, как стала делать простую и удобную одежду, чтобы женщинам проще жилось. Она говорила, что для хорошей осанки и отличного цвета лица нужны долгие прогулки, а не корсет и румяна. Она говорила, что жизнь нужно потратить на добрые поступки и интересные дела, вроде путешествий, а не на разглаживание складочек.

Девочки слушали с восторгом, пищали и толкались локтями. У Шанель разгладилось лицо, она смотрела на них с веселой нежностью, откровенно любуясь.

Когда мы, простившись, вышли из обители и пошли к машине, она сказала:

– Подари эту куклу своей дочери, ладно?

– Мама, я ведь уже говорила тебе. Я не хочу выходить замуж.

– Детка, ты уже большая, и я могу тебе сказать кое-что важное. Необязательно выходить замуж, чтобы иметь детей. Необязательно даже рожать детей, чтобы иметь детей. Ты могла бы усыновить ребенка… Война настоящая фабрика сирот…

Я промолчала.

Мне нечего было брать с собой, кроме чековой книжки, но куклу Коко и Евангелие я все же взяла. Выяснилось, что мама оплатила мне место на самом дорогом рейсе – лайнер компании «Локхид» был самым большим и одновременно самым быстроходным из тех, что пересекали океан. Мне предназначалась отдельная каюта, кровать в форме лилии с шелковым постельным бельем, а на обед – русская икра. У меня сводило пальцы на ногах от бессмысленной траты денег. Я лишена была возможности высказать матери свое негодование, там более что я знала – перед моим отъездом она перевела солидную сумму Серым Сестрам…

– Ты вернешься? – спрашивала она.

– Разумеется. Может быть, не скоро, но вернусь. Или приезжай ты. Покоришь Голливуд…

– Не поздновато? – усмехнулась она и поцеловала меня в висок. Как мало мне доставалось материнских поцелуев!

В аэропорту меня встречал Карл Бирнбаум… Я его едва узнала.

Я запомнила его щуплым, узкогрудым молодым мужчиной. Тогда, в Коннесрейте, я подумала, что у него чахотка, что он недаром вызвался участвовать в эксперименте над Терезой – рассчитывал, что та исцелит его. Не знаю, что в этой догадке было правдой. Теперь я видела перед собой пышущего здоровьем мужчину. Его волосы стали белоснежными, но в глазах сохранился молодой блеск, он выглядел подтянутым и бодрым. Его улыбка просто сверкала. Мне помнилось, что у него были плохие зубы. Видимо, я слишком пристально заглянула ему в рот, потому что Карл снова рассмеялся: