Джонатан Литэм: Сады диссидентов

А потом, словно в доказательство того, что само мироздание выступает против подобного союза, беременность оборвалась: как-то ночью плод исторгся из Розиной утробы потоками и сгустками крови, причем так незаметно, что ей пришлось самой объяснять все Альберту – всего через несколько недель после свадьбы, уже после того, как все объяснил это врач. А врач сказал, что это была какая-то неудачная беременность, раз после целых пяти месяцев выкидыш произошел так безболезненно. Плод не завязался как следует – лишь попытался. Это была благодать, своего рода мицва . Не нужно было больше вынашивать это бремя, неправильно сформировавшееся внутри нее. А теперь, девочка, ешь красное мясо с салатом, воздерживайся от экзотических фруктов вроде бананов – и повтори попытку.

Попытку? Роза прикусила язычок. Никто и не думал о ребенке. Все вышло случайно. Ну что ж – теперь-то, когда они поженились, можно попробовать снова.

Они жили уже не на Манхэттене, хотя и не слишком далеко от средоточия счастливых мировых разногласий – отнюдь нет. Они обосновались в поселении социалистов-утопистов в одном из окраинных городских районов, которое официально называлось Саннисайд-Гарденз – “Солнечные Сады”. Забавно, что это поселение, как они выяснили, было выстроено по немецкому проекту: Льюис Мамфорд позаимствовал идею города-сада у берлинских архитекторов. В этом жилом комплексе, фундаментом для которого послужила глубокая теория, дома группировались вокруг дворов-садов и жильцы не таили свою жизнь от соседей, а делили с ними общественное пространство. Но, поселившись в этой утопической зоне, Роза и Альберт начали так часто ссориться, что, по правде говоря, им хотелось бы несколько более надежного укрытия, чтобы соседи не могли подслушивать их. Чем же все-таки объяснялось их первое единение – просто лихорадочным выбросом гормонов? Неужели единственное, что подтолкнуло их к браку, – это паника при известии о беременности, которая последовала за вспышкой чистого секса, затуманившего им мозги?

Ребенок еще мог бы все исправить.

Они пытались зачать новое дитя.

Но синтез такого рода никак не давался им.

Четыре года прошло в этих попытках, прежде чем в ней снова укоренилось его семя, чтобы дать жизнь Мирьям. Девочка родилась как раз накануне войны – и вскоре на ее имя была получена отдельная книжка с продуктовыми талонами. Она появилась на свет – и оказалась на пороге нового мира. Этот мир совершенно не был похож на ту зачаточную утопию, где Роза с Альбертом вознамерились начать семейную жизнь, вопреки скептицизму двух армий, представлявших два разных лагеря еврейских дядюшек, тетушек и прочих родственников. Был бы их союз прочнее, если бы потомство появилось раньше? Может быть, Альберт не чувствовал особой привязанности к дому, потому что в доме недоставало ребенка?

Нет. Роза потому и вспоминала с каким-то болезненным благоговением кафкианскую кару того первого судилища, что понимала: тогда партия лишь положила конец длившимся страданиям. Брак уже потерпел крах. Разбился о рифы их несовместимости, о стену непонимания и отчуждения родственников, ничем не помогавших молодоженам, и о тщеславие Альберта, не способного думать ни о чем другом, кроме далеких и неосуществимых революций. Он оказывался или выше, или ниже повседневной работы: даже если ему вручали стопку брошюр для распространения, то потом, как нередко случалось, они так и оставались у него в карманах, потому что миссия Альберта – распространить их среди рабочего класса – внезапно выливалась в диалектический флирт за выпивкой с коллегой-“брошюристкой”, которую он случайно встретил по пути. А как же отцовские заботы? Какое там! Роза фактически стала матерью-одиночкой задолго до того, как ее сделали матерью-одиночкой.

Но больше всего Роза гордилась тем, о чем ни разу в жизни ни словом не обмолвилась ни Солу Иглину, ни своему красавцу полицейскому, ни даже Мирьям – родной дочери, которая стала надежным хранилищем всего того, что составляло Розину суть, и единственно верной страховкой от забвения. И все же это был знаменательный триумф: она сумела воздержаться от убийства. На протяжении того первого судилища над ней Роза Циммер трижды опорожняла и прополаскивала любекскую пепельницу. Курсируя по битком набитой и прокуренной комнате с этим гранитным оружием в руках, Роза так и не замахнулась им, чтобы раздробить череп Альберту. Или Альме – ее череп наверняка бы треснул легко, как яичная скорлупа, а когда она упала бы на ковер, ее туго зачесанные и заколотые шпильками седые пряди были бы уже в крови. Не прикончила Роза и ни одного из высокопоставленных партийцев. Нет, хотя сделать это было легко: они так соблазнительно склоняли головы, помешивая сахар в своих чашках, или нагибались, чтобы поднести зажженную спичку к своим замшелым трубкам. Нет, хотя было бы несказанно приятно наблюдать, как они в испуге отшатываются от нее и от ее гранитной боксерской перчатки. Не пошла она и в соседнюю комнату и не убила только что оставшуюся без отца девочку. Ее маленькое тельце Роза еще смогла бы протолкнуть через окно и сбросить на мостовую Бродвея; это сразу привлекло бы полицейских, а им Роза немедленно донесла бы на ячейку красных, которую она накрыла (Ах, значит, вы, господа революционеры, исподволь ждете какой-то реакции от этой домохозяйки-деревенщины? Пожалуйста, вот вам моя реакция!) Но нет, нет, нет, в ту ночь, когда Роза Циммер обнаружила, что не только способна на убийство, но и желает его совершить, она позволила самому восхитительному сборищу всех потенциальных жертв так и остаться совершенно неубитыми . Она не убила ни одного из них. Она выносила омерзительно грязную пепельницу и возвращалась с безукоризненно чистой – такой чистоплотности едва ли можно было ожидать от самой высокооплачиваемой любекской домработницы.