Мара Минг - Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

Опять: случайность. В археологическую экспедицию я попала в девятом классе, это было что-то вроде школьно-образовательного летнего лагеря. Школьно-исправительного, так тогда шутили. Вроде бы, детский отдых на море, но режим как в колонии. Все было очень сурово: лагерь посреди степи, до ближайшего поселка час пешком. Подъем в пять утра (дежурные встают в четыре), умыться водой из умывальника – такой ледяной, что сводит зубы, завтрак в полевой столовке, продуваемой всеми ветрами: чай, печенье и клейкая овсянка в жестяной миске. Зябко, кутаешься в две кофты. Багровое солнце поднимается из-за холма. Небо красное, облака бегут быстро. Есть тоже надо быстро, иначе разберут хорошие лопаты; достанется кривая или тупая. Кое-кто прятал лопаты с вечера у палатки. Еще важно не забыть: что-то на плечи, что-то на голову, крем от ожогов. Воду с собой нельзя: в таком пекле, как будет днем, все тут же выходит через поры потом. Заработаешь обезвоживание. И давай быстрей.

Хватаешь тачку и бежишь, сбивая ноги, по кривой тропе на раскоп. Дорога – минут двадцать. Земля твердая как камень, по ногам хлещут жесткие мокрые стебли. Пахнет всеми травами мира, воздух жидкий, холодный: тянешь его сквозь зубы. В одном месте – ручей, скользкий брод. Колесо тачки обязательно налетит на камень и застрянет. Сзади подгоняют. Ноги всегда в синяках.

Девочки обычно стояли на отсыпке, а мальчики накапывали штыковой лопатой землю и вывозили полные тачки в отвал. Механизм простой: мальчик нарезает землю ломтями, разрубает их на мелкие кусочки, а ты забираешь часть на лопату и смотришь: каждый комок – слепок чьей-то жизни. Керамика, кости, зернышки. Могла быть бусина, гвоздь, осколок булавки. Застежка плаща. Если повезет – находили и целые предметы: терракотовые фигурки, масленки, небольшие тарелочки. Находки сдавали в музей; никому даже в голову не приходило что-то присвоить. Увозили на память только кусочки керамики, бесполезные для науки. Те, что старшие разрешили.

К обеду становилось душно настолько, что мутилось сознание. Крымская жара на раскопе наваливалась сверху, давила толщей. Мы уставали, к концу дня еле передвигали ноги. Не обходилось без солнечных ударов, ушибов, укусов мошки и сколопендр. Темп был серьезный, никто не прохлаждался. Одна из шуток:

– Бери больше, бросай дальше, отдыхай, пока летит!

Так подгоняли халтурщиков, которые (так говорилось) спали на лопате .

Ученые работали бок о бок с детьми. Начальник часто выходил с металлоискателем, искал монеты. В полевом плаще-разлетайке, очках во все лицо и огромных наушниках он был похож на большого слепня. Про него всегда сочиняли шутки: так рождался экспедиционный фольклор. Тому, кто находил монету сам, вечером торжественно вручали банку сгущенки. Сгущенка была валютой, а лекарством – отвар полыни. От любой хвори – литр полыни, пешком в степь и два пальца в рот. А оттуда – ползком, лежать в палатке, осознавать содеянное. Воздух внутри – как пряный кисель, вместо неба – матерчатый свод, над головой – мешок с карамельками, привязанный повыше, чтоб не достали муравьи. Едкий пот по лицу.

После обеда нас, как солдат, вповалку и в обнимку, возили на море в огромном полевом грузовике. Люди – дети, студенты, ученые – все сидели, вложенные друг в друга, как матрешки. Грузовик трясло и швыряло на поворотах. Вечером – разговоры и смешки, песни, чай у костра. Не слишком тепличный отдых? Да, но лучше ничего в моей жизни не было. Меня никто не отправлял в экспедицию, я сама туда захотела. Из степи возвращались люди с мечтающими глазами, я помню. Мама научила меня загадывать желания на падающие звезды, и то, что я успевала загадать, сбывалось всегда. В экспедиции я ложилась спиной на лавку у костра и, сонная, по нескольку часов таращила глаза на звездное небо: желаний, благо, хватало. Небо над степью – темное, густое, мерцающее, с крупными звездами. Нигде я не видела такого неба, как там. Даже в Индии.

– –

Конечно, в той первой экспедиции я молчала: я же была невидимым ребенком. Но сейчас я думаю: именно это и было лучшим. То, что я молчала. Степь тогда очень много говорила со мной, будь по-другому – я бы отвлекалась. Первое, что она сказала мне: смотри не глазами, слушай не ушами. Там я нашла свою душу и туда всякий раз возвращалась за ней, если ее теряла. Степь была источником наполнения и ясности. Она собирала меня заново, в каком бы состоянии – светлом ли, сумрачном ли – я к ней ни приезжала. Она распутывала все клубки. Расставляла по местам все то, с чем я не могла справиться. Она была той землей, где бежит rio abajo rio, река под рекой.