Доктор Нонна - Мама, мамочка!

Возразить было нечего, но Даша все-таки возразила, вспоминая, как мать до последнего вкалывала на чужих, теряя драгоценное здоровье, пока отец, в дорогущих костюмах и галстуках, с экрана телевизора излагал ей, полумертвой от усталости, суть якобы неразрешимых проблем российского бизнеса:

– Не беспокойся, нам как раз всего хватает, вот только бы лекарство, а так…

– Счастливые вы! Как я иногда скучаю по той нашей, старой, жизни, ты себе даже вообразить не можешь! Как все тогда было просто! – Минут пять еще посетовав на тяготы богатства и оставив на столике две тысячи евро, холеный джентльмен, на вид лет всего тридцати пяти, с часами «Лонжин» на запястье, благополучно вернулся в кондиционированное нутро своего навороченного джипа и поехал обратно в свою новую, очень трудную жизнь, в трехэтажный особняк к хохотушке-фотомодельке Лидуше, хорошо, если совершеннолетней.

Конечно, права была мама: ни у кого нельзя одалживаться, и в первую очередь у отца, но что поделать, если чертов препарат такой дорогой и так нужен?!

В последней по коридору палате лежали всего четыре женщины. Кто-то в шутку прозвал ее VIP. Но ничем не отличалась она от других: перед утренним обходом во всех палатах висит одна и та же могильная тишина. Вот сейчас профессор Казаков – светило отечественной и даже, может быть, мировой онкологической науки – объявит приговор, суровый более или менее: кого на операционный стол, кого на облучение, кому химиотерапию. Света, Оксана, Инна и Лена шепотом уверяют друг друга, что все одно и то же, разница только в названиях, и бояться – по крайней мере сегодня, сейчас, при обходе, – в сущности, нечего. Почти. И все равно боятся. Подбадривая друг друга еле слышными «прорвемся, девочки» и «я точно знаю, все будет хорошо». Обижаться на неприветливую медсестру, бестактно пышущую завидным, крепким здоровьем, просто нет сил.

Потому что все силы, каждую их крупицу, даже самую последнюю, отнимает чудовищная, неравная, убийственная борьба за жизнь.

«Таких сотрудников, как ты, я из своих ресторанов метлой выметаю…» – все-таки обращается мысленно Света к безучастной спине в белом халате. Тоже, впрочем, безучастно. Все теперь дается с трудом, даже недовольство окружающими.

«Ночь, – думает она, – это ночь вынимает из меня душу…»

Страшен утренний обход, но ночь – та еще страшнее. Кругом темно, тихо. Лежишь и невольно спрашиваешь себя, так ли будет под землей. И умирать ужас как не хочется. Нельзя ей умирать! Просто никак нельзя.

«Ну должен же он понимать, этот Казаков!..»

Что бы ни случилось, Свете надо остаться живой. Изуродованной, под страхом новых метастаз – неважно, лишь бы продолжать дышать, видеть, слышать… гнать, держать, вертеть, терпеть… и ненавидеть.

«Ну и что? Кто не умеет ненавидеть, не умеет и любить!» – аргументирует она в свое оправдание, уже зная, что сейчас будет.

«И много ты любила? – насмешливый голос Невидимого, как и ожидалось, тут же нагоняет ее, как «Мазерати» раздолбанную «девятку». – Кого, например?»

Невидимый, пожалуй, еще пострашнее ночи. Он не проходит с восходом солнца. Хотя какое теперь солнце? Зима, сыро, промозгло, и потолок тяжелых облаков всего-навсего на пару метров выше замызганного потолка «Каширки».

VIP…

Ей и правда когда-то хотелось быть VIP.

«Какая ж ты сволочь, господи! Шут гороховый!»

Чуть приподняв опущенные веки, Света незаметно оглядывает своих соседок. Обломки былого великолепия. Кожа да кости. Острые носы, обтянутые землистой пергаментной бумагой. Чистый Освенцим. Не то что она сама: в ней и после изнуряющей болезни все еще солидные шестьдесят пять кило.

«Ну, кто хочет посмеяться над моим брюхом? Над задницей? Над ляжками, которые не помещаются в штанины? Давайте, кабысдохи! Что, язык проглотили? Я-то теперь, поди, пошикарней вас выгляжу! Вот, хорошо смеется тот, кто смеется последним!»

« Напоследок , ты хочешь сказать? – снова встревает Невидимый. – Ну да, будешь лежать в гробу красивая, настоящая VIP. Поздравляю».

«Бог не допустит, чтоб мой Вовочка опять в сиротки!..»

«И не допустит. Конечно, не допустит. Только ведь он, как ты выражаешься, сволочь, шут гороховый, с чего ж ты взяла, что о Вовочке твоем другие не позаботятся, да еще получше, чем ты? Вот, к примеру, Геннадий – чем не отец? Или Арина Михайловна? Тебя как-то вырастила, вырастит и внука».

«Ну да, никчемный пьяница и жадная старуха! Я, я ему нужна! Мать! – Света под одеялом бьет себя кулаком в правую грудь и едва удерживается, чтобы не закричать от тут же проснувшейся боли. – Ненавижу! Ненавижу!»