Лидия Сычева - Уже и больные замуж повыходили

Теперь она изводила себя размышлениями: почему он был совсем, совсем чужим?! Неужели она заслужила такую любовь?

Два письма «до востребования», присланные им из командировки, причинили ей почти физическую боль своей глубочайшей безграмотностью. Но еще больше ее угнетало его апатичное безволие, равнодушная готовность к любому несчастью, беде (радости, чуду); неисчерпаемая терпеливость, вдруг прерываемая водкой, диким, агрессивным запоем. А пил он часто и по любым поводам — то «для храбрости», то «с горя». Каждый день, отправляясь в школу, она останавливалась у широкоствольной ивы, основание которой поросло плотным, каменной прочности грибом. И она чувствовала себя таким же деревом, несчастным в своей недвижимости и навсегда слитым с болезненной нарослью. Выхода не было: она жалела Николая (за то, что он когда-то пожалел ее); ненавидела — за страх перед разоблачением их преступной, позорной связи; и все равно тянулась к нему, как тяжелобольной к наркотическому лекарству. Развязаться, расстаться, уйти, избавиться — ни на что не хватало сил!

…А в школе для выпускников провели вечер-диспут: «Существует ли настоящая любовь?» Марина, по просьбе русички, красивым шрифтом написала на ватмане: «Любовью дорожить умейте» и прочее, из Щипачева.

Она будто жила в двух измерениях, и второе — тайное — теперь намного перевешивало явное, вся ее жизнь день за днем катилась под горку в темный тупик. Странно было: так же блестяще, как и прежде, отвечать на физике и геометрии, возвращаясь из школы, вешать на плечики в шкаф одежду, вечерами, таясь, обманывать мать, бежать на свидание с Николаевым «Уралом» и в промежутках между этими логичными, осмысленными действиями слышать, как истончается твое время. Разве что некоторая замедленность, суховатая педантичность появилась в ее движениях, все чаще, перед тем как заговорить с кем-нибудь, она поднимала на собеседника темно-зеленые, с большими черными зрачками глаза и все смотрела, смотрела…

Стояла середина марта, весна рождалась из грязи, остатков просевших, серых сугробов, какой-то болезненной бескормицы — худые воробьи копались в кучах навоза, перезимовавшие вороны без конца каркали — уныло, приглушенно, ни в небе, ни на земле не было ни одной яркой краски — все сливалось в пасмурную, размытую муть.

Вечером она достала из ящика шкафа целлофановый пакет с лекарствами, аккуратно разложив их на столе, принялась изучать аннотации. Химию она знала — усмешка скривила ее губы — не хуже Базарова, да. Мгновенная легкая смерть. Вечером — жизнь, ночью — сон. Она не чувствовала страха, а лишь взрослую умудренную усталость, и все прикидывала на бумажке, как бы отобрать все точно, ничего не перепутать, не ошибиться. Об умерших — хорошо или никак, пусть лучше никак после смерти, чем плохо при жизни. Она ни о чем не думала, ничего не хотела, голова раскалывалась, и она с радостью вспомнила, что, отравившись, попутно избавится и от этой боли.

— Захворала чем? — Мать стояла рядом, тревожно заглядывая в ее лицо.

— Нет.

— А я вот, — мать виновато потопталась, села на краешек дивана. В руках у нее был двухлитровый желтый бидончик, — хотела побалакать с тобой…

— Давай побалакаем. — Дочь с досадой отодвинула лекарства.

— Марин! Надо ж думать, поступать куда летом! — горячо начала мать. — За хлебом ходила, так Костина Люба кажет, что девку свою в педучилище или в колледж в Елец, или в техникум строительный, в Ливны, что ли…

Она молчала.

— Ну вот, ты не думай, — заторопилась мать, — не горюй, — она сняла крышку с бидончика, — гляди, я денег насобирала! — Бидончик наполовину был заполнен крупными купюрами, пачками и в россыпь. — Хватит людям дать, куда захочешь! Хоть на юриста, или на менеджера, на врача — зубного или хирурга — тоже выгода есть!

Мать все говорила, спеша, не говорила — уговаривала, убаюкивала, а она смотрела на нее будто в первый раз, видела сбившийся на длинное ухо платок, пегую прядь (господи, а ведь ей всего сорок!), руки, уже покрученные ревматизмом, рваные резиновые боты на ногах… Она потерла виски, отгоняя наползавшую на глаза темноту. Очень хотелось спать.

— Овсянников, видимо, — тихо заметил Петр Георгиевич. Евгения Андреевна возразила одними губами:

— Лукьянов. Или Петровский.

Они второй день принимали экзамены на физмат университета и по ответам поступающих легко угадывали почерк репетиторов.

Худощавая абитуриентка, одетая по-школьному торжественно — белый верх, черный низ, с суховатыми, но приятными чертами лица, с тщательно собранными на затылке волосами, отчего уши у нее торчали наивно, розово, отвечала без всякого волнения — точно, свободно.