Хельга Нортон: Черный бархат

Аккуратные трехэтажные особнячки симметрично тянулись вдоль улицы, отделенные от тротуара и проезжей части изгородью из вечнозеленой бирючины и низкими деревянными воротцами. Дома, укрывшиеся от любопытных взоров за крохотными садиками, выглядели вполне уединенными и уютными. Ворота и входные двери в темноте не различались по цвету, разумеется, если только они не были покрашены белой краской.

Шоссе, рассекающее ряды строений, после дождя походило на серую шелковую ленту, убегающую от назойливых фонарей в безмолвный мрак пустыря, разделяющего жилые кварталы этой окраины Лондона.

Черноту позднего вечера, окутавшую крайнее здание, несмело рассеивал тусклый свет, который пробивался из за шторы на окне верхнего этажа. Это не могло не показаться странным: фасады соседних строений светились огнями люстр и голубых экранов, особенно ярко там, где не занавесили окна. И наблюдая, как люди входят в комнату, разговаривают или же подсаживаются к своим близким, собравшимся вокруг телевизора, прохожие невольно проникались ощущением домашнего тепла, безопасности и покоя.

И только этот, самый последний, особняк, погруженный во тьму, казался отчужденным и угрюмым. Кустарник, отделяющий его от другого дома, сильно разросся: очевидно, его уже давно никто не подстригал. Продраться сквозь него не представлялось возможным даже при большом желании. Сквозь бетонные плиты садовой дорожки выглядывали наружу пожухшие сорняки, лишенные жизненных соков ранними заморозками.

Освещенная комната наверху была обставлена очень скупо, а жалкая мебель, имеющаяся там, угнетала своим убогим и старомодным видом. В шкафу висело на вешалках всего несколько платьев, а возле поцарапанного трюмо стоял обшарпанный стул с прямой спинкой.

С потолка сиротливо свисала голая лампочка, зато новая настольная лампа на трюмо хорошо освещала лицо женщины, сидевшей напротив зеркала. Она накрасила ярко красной помадой губы и уставилась на свое отражение. Броский цвет рта подчеркивал мертвенную бледность лица, красивого, но абсолютно невыразительного. Обведя с той же тщательностью, что и губы, черной тушью тонкие брови, отчего ее лицо, лишенное естественных оттенков, окончательно обеднело и потерялось, она аккуратно надела на помаду колпачок, положила тюбик на столик, привычным движением пригладила черные волосы и ловко застегнула на них широкую бархатку с бахромой, ниспадающей на ее белый лоб. Эта черная бархатная лента отлично сочеталась как с ее волосами, так и с коротким черным бархатным платьем, высоко открывавшим ее длинные точеные ноги.

Она встала и надела черный плащ, переливающийся так, словно сшит он был из клеенки той же длины, что и платье.

Напоследок она вытянула из комода ящик, извлекла из него тонкий острый кинжал жуткого вида и, задрав подол, засунула его под эластичную подвязку — черную, как и весь наряд, облегающий ее стройную фигурку.

Одернув платье, женщина провела руками по бедрам и, убедившись, что все нормально, снова посмотрела на себя в зеркало. Она выглядела несколько эксцентричной и одновременно беззащитной. Оставшись довольна собой, что было заметно по надменно опустившимся уголкам ее красных губ, женщина надела темные очки, спрятав за ними глаза, погасила свет и вышла из комнаты.

Ничуть не обескураженная темнотой, она спустилась по лестнице, громко стуча высокими каблучками по деревянным ступенькам и еще громче по кафельному полу холла на первом этаже, и захлопнула за собой входную дверь — стук гулким эхом разнесся по опустевшему дому.

Она привычно затворила калитку сада, повернулась спиной к двум ровным рядам домов и направилась в сторону огней города, сверкающих за мрачным пустырем.

Засунув руки в карманы блестящего черного плаща, она размеренной походкой спокойно вошла одна в темноту ночи, не выказывая ни малейшего страха, вопреки всей своей кажущейся уязвимости и незащищенности, и вскоре исчезла из виду.

Самолет продолжал свой ночной полет, но Дэну Форресту все было известно наперед и без сообщения капитана.

— Температура воздуха — двенадцать градусов тепла по Цельсию, кратковременные дожди… — звучал в салоне уверенный мужской голос.

Дэн уже не слушал его: голова раскалывалась так, что, казалось, вот вот отвалится вообще, и сводка погоды его не интересовала. Он более или менее представлял, какова сейчас его собственная температура. Даже приглушенный свет резал ему глаза. Короче говоря, дела были плохи, и он понимал это.