Константин Покровский - Исход

Жил Виктор в самой крайней избушке от моста, доставшейся ему от родной бабки. Маленький домик уже не был «заречным», но и не начинал эту часть села, стоял обособленно, огородом упёршись в прибрежные заросли.

Как он вёл хозяйство, заготавливал дрова или уголь не известно. Но печь растопить, постирать себе мог самостоятельно. Были дальние родственники и среди них двоюродный брат, опека которого облегчала жизнь Вите. Там и одежда, и лекарства, продукты какие… Как-то Вите подарили стареющую лошадь, на которой он потом и пас небольшое стадо коров.

В доме Виктора было две комнаты. В одной стояла печь, стол с малочисленной железной посудой, умывальник, старый сундук и все его вещи: сапоги, фуфайка с бушлатом и кроличья шапка-ушанка. В другой стояла железная кровать с провалившейся сеткой, на которой он не спал, предпочтя пол, где устроил лежак из перинового наследия бабки. Кровать была завалена вяленой рыбой, сушёными грибами, ягодой, как и всё другое оставшееся свободным место. В одном углу, тесно прижатые друг к другу, стояли всевозможные орудия труда: лопата, бур, складные удилища (к тем же – два из бамбука), куски проволоки, коробочки, пакеты, свёртки со всякой мелочью. На стенах висели тонкие струны, собранные кольцами, готовые силки, капканы разного размера, плетёный бич, истёртое седло, сбруи в узлах, и много ещё чего найденного, выменянного, отданного. С потолка спускалась пара сердитых лампочек, светивших изредка плотным желтоватым светом для двух горячих рук, плетущих по вечерам новые снасти.

В парадном углу комнаты, служившей то кухней, то мастерской, ещё при прежней хозяйке устроен был Святой Образ, на который Виктор никогда не обращал внимания, как на предмет, не нашедший в его жизни практического применения. Как и остальные углы тесной избы, этот – особый иконостасный – был сильно занят многолетней паутиной, забит высохшими мухами и с каждым годом всё больше пропадал из виду, сливаясь с чернеющими, давно не беленными бревенчатыми стенами.

***

Ещё с утра было понятно, что установившееся тепло уступает непогоде. К вечеру по небу потянулись синие тучи и видно было, что над дальними полями они уже свалились в кучу, проливаясь дождями. По улицам понёсся ветер, сбивая неокрепшие ветви деревьев на потемневшую землю.

Надвигающийся дождь нисколько не останавливал Виктора. Он подчинялся новому делу также усердно, как любому другому. Нужно было сходить на ту сторону реки, ближе к роще. Прижимая, не помещавшуюся в высоте потолка голову, Витя нашарил на веранде мешок и отправился за реку.

– Витя, здарова! Ты куда? Скоро дождь, промокнешь! – встретил его дед Ефрем, кативший в тележке, запряжённой гнедым мереном. – Иди помоги лучше кирпичи погрузить! Витя! – кричал дед.

Виктор, не останавливая ход, проводил его взглядом и несколькими широченными шагами перескочил мост. Старик ещё чего-то выкрикивал, но его не было слышно: с одной стороны мешал расшумевшийся ветер, с другой – стук молотков из разбираемого селом торгового центра. «Да что ж ты так ругашся!» – выпустил в сторону дед Ефрем, шипя на ветер, опять обернулся на мост: Виктора уже не было видно.

3

Наладившийся дождь не мог помешать начавшемуся веселью. Двое братьев Мыковых, плотненьких и задиристых, рано лысеющий Серёга, вечно расхаживающий в кожаном потёртом плаще и тонкой шапочке, Санька из цыган и Толя шумели в дальнем углу торгового центра.

Соорудив из оторванных от барной стойки реек что-то вроде стола и лавок, компания выпивала и вспоминала пьяные выходки Сергея, который пару лет назад пыхал новогодними фейерверками в потолок. Тогда в торговом комплексе, в первую и последнюю зиму, организовали дискотеки, на которых о своём присутствии весельчак оставил след чёрно-копчёными пятнами на потолке.

Шум продолжался до глубокой ночи. Толпа разошлась, предварительно разбив Сереге губу и выдрав клок на его плаще. Толян к тому времени уже спал, завалившись за одну из колонн, где, измучившись от холода, очнулся только под утро. Пошатавшись по зданию, Толя вывалился на улицу.

Ему ещё не было тридцати. Роста он был не высокого, но довольно крепкого телосложения. Весь его образ для многих в деревне сводился к широкой, постоянно сидевшей на лице улыбке, обозначавшей для впервые его встретивших выражение не совсем понятное, близкое, быть может, к застенчивости. Однообразная мимика и предоброе лицо подсказывали довольно скоро – в чём дело.