Андрей Якушев - Дорога в РАЙ

– Ты в своем уме! Я же сказал – одинок я….и однолюб! Какие внуки… От кого? Сожалею, но это так…И чуда не будет…

– Чудо будет, если верить. Деревня, ни город. Одна русская печка че стоит. По себе знаю. Настужусь бывало месяцами в одиночку на зимней охоте, в избу вернёшься – скорее бы косточки погреть. не до греха тут. Да и годы тоже не те. А женка не будь дура, тоже в одиночестве намаялась горемычная, печку приготовила– и в жерло наколенное меня, как в пекло и без противня, да на хвойные ветки. Выскочишь, словно народившийся. А она тебе ковш бражки сует. «Пей, Ванюша, чего там!» А сама нагишом и распаренная. Хватаешь ее и на печку. А она для чудо сделана. Поверь, по себе знаю. Предки наши ее с умом делали. Натопишь ее, а она все длиннющую зимнюю ночь тебе и веселит, подогревая и душу, и твое бренное тело. Она не из кирпича, а из подсобной глины. Свежую ее мешали с солью и песком. Потом сбивали в опалубке. Утрамбовывали. Били тяжёлым пестиком до тех пор, пока глина не становилась твердой как камень. И всю печь ставили помочью три-четыре мужика за один день. И время ее не берет. Она для сибиряков как тулуп, пока они молодые. Завернуться в тулуп и на морозе, что на печке, чудят. А нам теперя лишь на печке ладно и то так, по старой привычке, не ожидая чуда…..

– А хотелось бы? – перебил его Николай Фотейвич как бы невзначай, но в душе чувствуя то, что до этого не чувствовал: щемящую тоску одиночества, которая вдруг наполнял его душу.

– Согреет тебя печка, узнаш…

– Навряд ли печь мне поможет. Да еще одинокому.

– Не зарекайся. Она не только душевную силу даст, но и телесную. И ты разморённый на теплой лежанке и в одиночестве маясь, враз, забудешь, че в голому на столько лет дурь забил про однолюбство. И соскочишь с печки, чтобы найти в раю свою половину.

– Тебе бы духовником быть, – сказал Николай Фотийвич.

– Кто знат, – кивнул, соглашаясь Иванович. – А разве не чудо … Ты в далеком море был, где люди тонут. Моя крестная молила, не переставая, Божию Матерь, спасти тебя. Потом Японская война прошла, а о тебя не весточки. Все наши уверились, что ты утонул. А крестная все: «Чует мое сердце Никорушка живой. Да и Божья Матер подсказывает это». Так и отошла. И на мою телеграмму ответа не было. Мы и ее и тебя отпели. Царство вам небесное. А ты живой. И сам бог привел тебя к родовой печке. И не верится, но это так. Ты живой и здоровый, разве не чудо. Мало ли че ишо жизнь подкинет.

– Не хватит ли?

– Так уж это уж как бог даст. Но на него надейся, а сам не плошай.

Глава восьмая

Р У С С К А Я П Е Ч Ь

У печки все было как при матери. В ее арочных нишах все еще стояли в горшки от большого до маленького. К ней были прислонены длинный ухват, кочерга и деревянная лопата. У подножья лежала кучка дров. Арочное жерло было открыто. До и сама она, занимая пол кухни, была центром теплоты, домашнего уюта, семейной сытости, выглядела все еще как добротная хозяйка в доме, хранившая в жерле все благополучие, которое всегда отдавала тем, кто ее обхаживал. Но их давно не было, и она молчала, глубоко скрывая в чреве своем, тот холод, что накопился в нем.

«Как и мама, – содрогнулся Николай Фотийвич. – Она тоже не упрекнула меня. Молчала бы, вытирая слезы радости на глазах, и забывая всю боль, которую я принес ей, не давая ей весточки о себе. Прости меня».

Он вдруг почувствовал себя тем мальчишкой, который прощался более шестидесяти лет тому назад тут у печки со своей мамой. Она протянула ему вынутые из печки картофельные лепешки. Прошептала дрогнувшими губами: «На дорожку, сынок. Когда поди тебя накормят и чем на том парохде».

– Кормили меня, мама, на пароходе хорошо, – вслух сказал он. – Но запало мне в душу что вкуснее твоих лепешек, испеченных тобой в нашей печи, я больше ничего ни ел…

– Верно говоришь, Крестный. Я тоже из того голодного детства. Но знашь, вспоминать не хочется, что и как мы ели.

– Наверное, потому, что ты взрослел, не покидая свою малую родину. И тоска по ней не томила твою душу. А в моей душе осталось хорошим только это. А вот сейчас, смотрю на печь и наплывает на меня, что-то еще большее, что исходила и от нее и наполняло душу чуткостью, как от родительского воспитания, которую я всю свою жизнь и проявлял.

– На лежанке-то, небось, лежал мальчонком и сказки слушал? Знамо дело, – улыбнулся ему Иванович.

– Может так и было. А сейчас и в памяти всплыло, – тоже улыбнулся Николай Фотийвич, рассматривая верхнюю лежанку под потолком так, будто не веря, но продолжал, словно впадая в детство, которое и у него было. – В окна бился метелью мороз. Мы с тятькой нежились в тепле, в ожидании, когда мама, возясь у печки, позовет к столу. Я держал на коленях толстенный том Пушкина и читал по слогам сказку о царе Султане. Тятька, полусидя, слушал. На третьей девицы я вдруг прочитал без всякой запинки: