Владимир Численский - День поминовения

Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза и, повернув голову, увидел липкий, затуманенный взгляд своей безобразной попутчицы.

– Парень, выпей со мною. У меня мать умерла.

Пить, а, тем более, с нею мне не хотелось. Эта пьяная дура не знала, что взывает к тому, кто был главным идеологом и вдохновителем затеи устроить аутодафе Pencil’у (так мы обзывали между собой преподавателя машиностроительного черчения – карандаш, но только по-английски). Я ответил ей просто:

– Я хочу спать.

– Выпей, я же тебе говорю – у меня мать умерла.

Супруги, которые по-прежнему сидели рядом и до этого тихо беседовали между собой, замолчали и, приподняв головы, смотрели на нас настороженно.

Поняв, что просто так «тетка» не отвяжется, я, сделав знак рукой, поманил ее к себе. Она придвинулась.

– Слушай, иди в жопу, – по слогам сообщил я ей.

Она отодвинулась и хмуро на меня посмотрела. Надо думать, что в моем ответном взгляде она угадала характер мальчика, который иногда, в целях нанесения ощутимого вреда всемирному процессу эмансипации женщин, хлестал девочек «по мордам», и потому, решив про себя не связываться, уселась на место, и с ходу, демонстративно откупорила бутылку и, налив в пластмассовый стаканчик грамм этак сто, выпила.

Проследив взглядом за нею, я перевел его на супругов. Они, словно по команде свыше, оторвали свои глаза от «тетки» и посмотрели на меня. Я мило им улыбнулся и, повернувшись на другой бок, заснул.

Мне снился строевой плац во внутреннем дворе бывших конюшен Константиновского дворца.

Ярко светило солнце, наверное, апрельское. С крыш капало и звук капель, кроме звука голоса начальника строевого отдела капитана второго ранга Гнедина (по прозвищу Пони – за очень маленький рост и фуражку с очень большими полями), был единственным звуком, оскверняющим тишину.

Посередине плаца, на флагштоке гордо колыхался гюйс Военно-Морского Флота Советского Союза. Под ним – вокруг Гнедина, читающего ежемесячную сводку приказов начальника училища – несколько офицеров (Колибри, Киса, Кирпич и другие). По периметру плаца – застывшие в безмолвии роты.

«… курсанты седьмой роты Воробьев и Кудринский (Кудринский – это про меня, это я Кудринский), находясь в самовольной отлучке, привели себя в нетрезвое состояние (какой деликатный оборот речи! Не лучше ли попросту сказать „нажрались“? ), посетили танцпавильон „Молодежный“ (на нашем языке это называлось „Бочка“), где устроили драку с гражданской молодежью, закончившуюся поножовщиной (это совсем уже вранье. Ножей не было! Ну были бляхи у ремней слегка заточены – чтобы консервы открывать), за что были задержаны совместным патрулем наряда милиции и курсантов училища и доставлены в сорок шестое отделение милиции, откуда были вскоре отпущены под честное слово. Не сделав должных выводов (опять вранье! Выводы мы сделали – нужна подмога. Не прощать же за просто так стрельнинских мудаков!), курсанты Воробьев и Кудринский вернулись в училище и зверски избили плотника лишь за то, что он попросил их не шуметь (разбить нос – разве это по-зверски?). Исходя из вышеизложенного (исходя!), приказываю…»

Вагон тряхнуло и я проснулся. Похоже, состав притормаживал.

Да, было дело под Полтавой!… В тот раз chief («начальник» с английского. На судах так часто называют старшего помощника капитана, а курсанты так называли начальника училища) из вышеизложенного доисходился до того, что приказал нас с Воробьем отчислить. К счастью, в таких случаях положено информировать родителей курсантов. Первой получила радостное уведомление мать Воробья – она жила ближе моей (Ярославская область, деревня Шишкино). Примчавшись в Систему, она обрушилась на головы наших господ-офицеров со всей силою крестьянской страсти – как гвардейский миномет «Град», или, по крайней мере, тяжелая артиллерия.

Когда я посылала сына к вам на учебу, говорила она, он не пил, не курил, не дрался, не матерился и даже – почитал старших (святая правда – на первом курсе Андрюха среди нас выглядел, как одуванчик). Я надеялась, продолжала она, что у вас – в заведении с военной дисциплиной – он будет в надежных руках (верное замечание – воспитывать надо, господа офицеры, а не наказывать). А теперь вы вдруг утверждаете мне, резонно возмущалась она, что мой сын превратился в какого-то негодяя. А я знаю, приводила она в конце самый неопровержимый довод, что у моего сына чистая душа и доброе сердце (сущая правда: Андрюха даже курить не научился до самого выпуска. Девчонок стрельненских, конечно, портил злостно, но это – единственный недостаток).