Евгения Луговая - Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень

Несколько месяцев она занималась только языковыми курсами – надо было довести французский до нужного для университета уровня. Занятия вел лысый молодой мужчина с черными глазами-жуками, француз до мозга костей – болтливый, эмоциональный, эксцентричный, он часто по-доброму посмеивался над англичанами и никогда не упускал возможности напомнить о том, что французы никаких слов из английского не заимствуют принципиально. Многие темы, разбираемые на уроке почему-то в конечном итоге приводили его к англичанам. Говорил он горячо, быстро, путано, чуть ли не плюясь в особенно волнительные моменты.

Он считал себя большим эрудитом, потому что знал всего понемногу и разбирал с ними широкий спектр тем: от популяции медведей в канадских лесах до строительства ракет. Иногда, в качестве десерта, в конце учебного дня ставил им фильмы в оригинале, но Еве казалось, что никто, кроме него не понимал, что происходит на экране: французские актеры тараторили так быстро, что непонятно было, как их понимают сами французы.

Компания на курсах подобралась разношерстная – люди из разных стран, разного возраста, разного социального положения. Сирийцы, боливийцы, вьетнамцы, улыбчивый парень со Шри-Ланки и заикающаяся девушка из Эфиопии. Было и трое русских, и все почему-то актеры или модели, влюбленные в себя. Они приехали из городов, названий которых она до сих пор не слышала, и мечтали покорить женевские подмостки. Впрочем, пока вся их карьера ограничивалась ролями Деда Мороза и Снегурочки на русских корпоративах.

Ева почти ни с кем не общалась, потому что во время перерыва обычно доставала из сумки книжку. Лишь иногда отвечала на вопросы одногруппников о России, обычно все те же: а у вас холодно? А ты была в Сибири? Что ты думаешь о вашем президенте? В какой-то момент ей надоело развенчивать их романтичные и жестокие представления о том, что Россия – это в первую очередь Сибирь, даже если там почти никто из русских не бывал. Поэтому она стала кивать, соглашаясь с любыми, даже самыми нелепыми предположениями, лишь бы не пришлось продолжать разговор. Ей больше нравилось, когда спрашивали что-то о русской культуре: упоминали Достоевского, Булгакова, Чайковского или Стравинского. В такие моменты она чувствовала гордость за то, что родилась в той же стране, что все эти талантливые люди.

В тщетных попытках устроить личную жизнь, она пару раз сходила на свидание с застенчивым парнем из Туниса. Однако он так странно шепелявил и так настойчиво пытался положить руку ей на коленку в темном зале кинотеатра, что она поспешила прекратить это общение, а потом и вовсе отсела от него на курсах. После этого он так грозно смотрел на нее, будто она, как минимум, отвергла его руку и сердце после десяти лет трепетных отношений.

Ева сдала международный языковой экзамен в мае (ей попался вдохновляющий топик о пылесосах) и обрела полную свободу длиною в месяц. Она решила не распоряжаться ей как-то по-особенному и продолжала жить так же: ходила в кафе с книжкой, ездила на незнакомых автобусах, идущих в поля, смотрела по два фильма подряд, часто звонила маме, каталась по набережной на взятом напрокат голубом велосипеде, распугивая прохожих, сидела у озера, кормя избалованных лебедей остатками булочки. Несмотря на насыщенную культурную программу, невозможно было понять, где начинается один день и заканчивается предыдущий – она привыкла ложиться под утро, а вставать после полудня. Образ жизни, достойный вампира.

Праздность утомляла. Ева не любила долго слоняться без дела – так в ее голове освобождалось слишком много пространства для непрошеных мыслей, для дотошного анализа себя и окружающих, для препарирования каждого своего намерения. Однажды ночью, листая каналы, она наткнулась на французский фильм с Жюльетт Бинош, переживающей трагедию, ведущую к перерождению. Тогда она поняла, насколько многозначительным может быть цвет, его тени и оттенки, что многое может излечить музыка, как и любой другой вид искусства, в ее случае – литература. После этого, когда ее накрывала волна меланхолии, она всегда окрашивала ее в синий, добавляя белые барашки ностальгии – и в потоке свободного времени сложнее было остановить надвигающееся цунами грусти.

Поэтому начало учебного года – пусть даже не такого, как она мечтала – было для нее благом, а не проклятием, сбивающим с истинного пути. Все всегда говорили ей, что университетские годы – самые лучшие, правда, толком не объясняли почему. Возможно, это звон ушедшей юности окрашивал воспоминания в обманчиво розовый цвет. Пришло время проверить это утверждение на практике.