Владимир Ситников - Откровения влюбленного матроса

Мы с Серёгой Цылёвым обо всём на белом свете думали одинаково.

В школе я звёзд с неба не хватал, но вместе с закадычным другом – мечтателем активничал в художественной самодеятельности: бацал на гитаре, похватывал баян и даже бил в барабан и дул в трубу в духовом оркестре.

Где-то вычитал Серёга о том, что древние греки носили на голове венки из мяты для просветления ума. Серёга сплёл мятный венок себе и мне, однако большого просветления в мозгах и прибавки ума я не почувствовал. А Серёга утверждал, что стихи стали придумываться быстрее и легче от этой самой мяты.

Серёга вообще был талантом: из него стихи так и лились. Ведь это он сочинил двустишие, на которое обиделось наше высшее городское начальство: «В далёком северном краю какой-то чёрт создал Курью».

А ещё вовсе издевательское четверостишие:

На берегу реки Кипучи,

Где, говорят, был зачат я,

Стоит великий и могучий

Портовый град Бела Курья.

Какой он портовый, если речку Кипучу можно летом перешагнуть. Директриса школы Клавдия Ивановна поставила нас с Серёгой красить забор. По этому поводу он тоже выдал четверостишие:

Когда имел златые горы,

Пил реки, полные вина.

Теперь же крашу я заборы

И в этом вся моя судьба.

Иногда Серёга и в прозе выдавал такие высказывания, что запоминались надолго.

– Если я тебя назвал дураком, и ты не обиделся, значит, ты умный, – польстил он как-то мне.

Попался мне на глаза стих какого-то местного поэта (кто теперь стихов не пишет), а этот Евгений Изместьев хорошо написал и, главное, в жилу, про нас, пятнадцатилетних, наверное. «Орфографическое» оно называется:

Не суди слишком строго

За визит, хорошо?

Я пришёл без предлога,

Без союза пришёл,

Я забыл все причастья,

Потерял падежи,

Я принёс тебе Счастье -

Лишь частицу души.

Вижу ангельский свет я

Из распахнутых глаз,

И одни междометья

У меня вместо фраз.

Как-то сама собой у меня музычка подобралась, немудрящая, под гитару, но когда я протренькал её да спел на школьном вечере, такой гам-тарарам поднялся, будто я забабахал супер. Раз десять орали мне: «Междометье!», «Междометье, давай!» Ну я и давал «Междометье».

В этом возрасте всё всерьёз воспринимается: любовь, ревность, измена.

Плотское любопытство захватило и меня. Вдруг я понял, что девицы подвержены таким же томлениям и страстям, как и я грешный, и я начал подбивать клинья под Аву Сюткину, эдакую телесную разбитную деваху из нашей школы. Одно время мы учились с ней в одном классе, но после девятого она отстала. Ава в школе не утруждала себя ни чтением, ни подготовкой уроков. Несла такую чушь и околесицу на уроке истории или литературы, что класс покатывался от смеха.

Утирая слёзы, учительница обессилено махала рукой:

– Садись, садись, Августа. Хватит, хватит, повеселила.

Самые бурные минуты были на уроках литературы, когда учительница Евстолия Ивановна зачитывала перлы из сочинений. Конечно, особо примечательные были у Авы Сюткиной. По-моему, большая часть их годилась для чтения со сцены: «Плюшкин навалил у себя в углу целую кучу и каждый день туда подкладывал», «Во двор въехали две лошади. Это были сыновья Тараса Бульбы».

Класс покатывался от смеха.

– Мелодрама, – говорил я.

– Мелодрама – это когда нет мела для классной доски, – уточнял Серёга.

И вы туда же, – одёргивала нас Евстолия Ивановна.

Ава надувалась злостью.

Учительница, конечно, зачитывала Авины перлы другим учителям, потому что на Аву Сюткину приходили смотреть из других классов.

Перлов меньше не становилось. Аве стали приписывать ляпы и «красоты стиля», родившиеся в школе: «Отец Чацкого умер в детстве», «Нос Гоголя наполнен глубочайшим содержанием», «Лермонтов родился у бабушки в деревне, когда его родители жили в Петербурге».

Мы все думали, что Ава, как деревянный истукан, ничего не чувствует и не понимает. С неё всё, как с гуся вода, но её щекастое пористое лицо багровело, выпученные глаза наливались стыдом и злостью, губы вздрагивали:

– Д-да я, д-да я, – всхлипывала она и, уливаясь слезами, выбегала из класса.

Мне становилось не по себе. «Зачем мы так-то?» – думал я, и жалость к Аве вдруг поднималась во мне. Мне становилось стыдно за наши издевательские подначки.

Евстолия Ивановна, видимо, тоже испытывала смущение.

– Ну ладно, хватит, пошутили, – обращалась она к притихшему классу.

Ава возвращалась с перемены с опухшим от слёз лицом и молча садилась на своё место. Девчонки пытались задобрить её и развеселить.