Николай Чепурных - Прости мне мои капризы

– Я чу… уть не упи… и… са… лась!

Оказавшись на другой стороне рва и, точно с усилием, встав на ноги, – с трепетом в голосе, произнесла путешественница.

Как будто сквозь зубы, втягивая в себя ртом воздух, и с шумом выдыхая его, – Ирина огляделась. Затем она наклонилась. Прикоснулась вспотевшими ладонями к голым своим коленям (сведенным, словно судорогой, вместе…), больно соприкоснувшимся с твердой, как камень, поверхностью досок (она была в красном, с крупными белыми горошинами, платье…) и легонько погладила. После этого, повернувшись ко рву лицом, с не прошедшей еще боязнью, девушка посмотрела в черный, непроницаемый его зев, из которого доносились какие-то булькающие и хлюпающие звуки. Невольно сделала шаг назад.

(Ощущение было такое, что вот-вот из черного этого зева покажется какое-нибудь таинственное, страшное существо и грозно спросит, кто мы такие есть и что нам здесь нужно?).

– Не лучше ли нам, в таком случае, вернуться? – попробовал я «прогнуть» прежнюю свою линию, сам переживший несколько неприятных минут.

(Только сейчас мне пришла в голову умная мысль – о том, что можно было пойти другим маршрутом. Тогда нам не пришлось бы ползать по этим, не очень надежным доскам. И дорога там более ровная. Правда, тогда она удлинилась бы на целый километр и заняла бы больше времени…).

Ирина немного подумала и сказала:

– А еще такие рвы будут?

– Нет.

– Значит, не лучше! Нельзя останавливаться на полпути! Тем более, что самое трудное уже позади. Да и потом: сейчас я не смогу переползти обратно. Ноги дрожат…

– Если дрожат, то не надо!

И мы пошли вперед.

Крепко держась за руки и вслушиваясь в непривычные для слуха ночные звуки, шорохи, всякий непонятный шум, отчего в ту, или иную секунду у меня сжималось сердце (наверное, то же происходило и с Ириной…), – мы преодолели полукилометровый участок березовой рощи, высаженной жителями села спустя год после окончания войны. В этих красивых местах едва ли не с самого начала страшного бедствия и до осени 1943-го проходили жестокие сражения. И – я уже говорил об этом Ирине – здесь по сей день можно невзначай наткнуться на какой-нибудь невзорвавшийся с той тяжкой поры боеприпас. К опасной находке, ни при каких обстоятельствах, нельзя прикасаться, а следует как можно скорее сообщить в милицию. К сожалению, так поступают не все жители. Некоторые (и школьного возраста, и поболе пожившие на свете…), на свой страх и риск, не только трогают взрывоопасный предмет, но даже берутся за его «разминирование», как правило, с тяжелыми для здоровья последствиями – оторванные пальцы рук, выбитые глаза, а в худшем случае – человек может погибнуть.

Внезапно налетевший порыв ветра – отвлек меня от невольных мыслей о войне.

От сильного этого порыва – зашумели густыми шапками листьев деревья.

Зашелестела трава.

Следом раздался – как будто жалобный крик, наверное, разбуженной и чем-то встревоженной птицы.

С десяток раз тихо и робко, словно пугаясь собственного голоса, прокуковала кукушка.

Как только кукушка начала вести отсчет чьей-то жизни, – Ирина замедлила движение.

В следующую минуты мы – остановились.

Вслушались в издаваемые пернатой вещуньей – приглушенные звуки.

Девушка еще крепче сжала мою руку и, после того, как кукушка умолкла, – взволнованно прошептала:

– Это она не нам!

– Кукушка?

– Угу…

(Интонационно у Ирины получилось смешно, как у невидимки-кукушки: ку-ку!).

– Конечно, нет! Судя по звуку, она далеко и не видит нас. Только это не она, а о н.

– Самец?

– Да!

– Я этого не знала.

Мы еще немного подождали: не заговорит ли кукушка снова? Если заговорит, то можно загадать: какая впереди ожидает жизнь – долгая, или короткая? Правда, я никогда этого не делал – чтобы не было лишних мыслей…

Кукушка молчала.

Пошумев листвой, утихомирились белоствольные красавицы – березы.

Наконец, мы вышли к реке…

Здесь Вежа текла спокойно. Неторопливо. С каким-то величавым своим речным достоинством. Негромкое, мелодичное ее журчание можно было сравнить с умиротворяющим мурлыканьем сытой и довольной кошки, которой чешут за ухом. Весь же ее многокилометровый, пролегающий через обширные поля, луга и леса, некоторые деревни и села путь, был отмечен частыми и причудливыми изгибами, напоминающими извивы ползущей в траве змеи. Неискушенного путешественника эти изгибы запросто могли ввести в заблуждение, увлечь в непроходимые дебри, глухомань, из которой трудно потом выбраться назад…