Ирина Говоруха - Рыжая

Тот злился. Требовал тишины и послушания.

Короче говоря, Ефим с Шурой поженились в пятьдесят пятом. С первого дня супружества муж баловался беленькой для аппетита. Когда родилась дочь, стал пить. Шура терпела, сколько могла, а потом развернулась, забрала крохотную Галю – и поминай как звали. Уехала на постой к тетке. Ефим остался один, как сыч. И так не шибко богато жили, а когда жена его бросила, прихватив с собой комод, посуду и приличное по тем временам постельное белье, оказался в пустых стенах. Первое время не просыхал, спал на голом матрасе и жалел себя. Лежал, завернувшись в сорванную с петель штору, и валандал в голове объедки мыслей, будто перекатывал за щекой черешневую косточку. В один из дней заприметил крысу. Огромную черную тварь с внимательными, почти что человеческими глазами. Она сидела на краю топчана и подметала матрас толстым шнурком хвоста. Он кивнул. Крыса кивнула в ответ. Начали разговор. Сперва о погоде, затем о революции и диссидентах. Она слушала и отвечала короткими нечленораздельными фразами. Дед решил проявить гостеприимство и бросил ей сухарик. Тварь понюхала, подцепила на зуб и убежала, щелкнув хвостом. Через пару минут появилась снова, удерживая в зубах красную бумажку – десять рублей. Положила в тапку, поклонилась на манер конферансье и юркнула в нору. Дед слегка протрезвел. Взял в руки хрустящую банкноту и прикинул, что это десятая часть его зарплаты. За такие деньги можно с легкостью купить два кило копченого палтуса или индийское махровое полотенце. На следующий день история повторилась. Крыса явилась около двух. Прижалась брюхом к полу и мелкими перебежками направилась к хозяину. Тот сидел в кресле и обдумывал, как жить дальше. Поздоровался, словно со старой знакомой. Достал из холодильника копченое мясо. Угостил. Она облизалась. Вернулась в нору и опять выползла с десяткой.

С того дня крыса появлялась исправно, иногда дважды в день. За каждую порцию еды щедро платила. Ефим дал ей имя и фамилию. Определил пол. Вышел из запоя и приступил к облагораживанию квартиры. Собрал в мешок бутылки, блюдца-пепельницы, выгоревшие газеты. Отмыл тарелки с присохшей гречкой и мутные окна. Прикупил чайный сервиз на шесть персон, два кило черной икры, зимнее пальтишко для Галчонка и оправился с букетом хризантем за женой и дочерью. На время своего отсутствия попросил кореша подкормить животинку. За это обещал сказочное денежное вознаграждение. Дружбан загорелся, с трудом дождался ее появления, предложил сахарок, а в знак благодарности получил трешку. В сердцах схватил молоток и убил пасюка.

Когда вернулся Ефим, оправдывался:

– Как это так? Что за несправедливость? Почему тебе десятки, а мне – трояки?

Спустя время, когда меняли полы, обнаружили крысиный тайник. В нем остались несколько пачек по три рубля.

С деньгами в семье было то густо, то пусто. Финансы появлялись из ниоткуда и также бесследно исчезали. Их складывали на черный день в укромном месте, так как государству не доверяли и сберкнижкой не пользовались. Тайником традиционно заведовала бабушка, чтобы у деда не было соблазна все прокутить.

Однажды, в первых числах сентября, Ефим привычно готовил обувь к зимнему сезону. Мыл, чистил, сушил, чтобы отнести в ремонтную мастерскую на углу Армянской и Чапаевской. В ней заправлял одноглазый Филипп, ритмично тюкал своим молотком, а потом лил под каблук желтый, практически карамельный клей. В тот день дед с раздражением заметил, что бабушкины зимние сапоги на манке [3] Манка – толстая каучуковая микропористая подошва светлого цвета. совсем развалились и, недолго думая, бросил в сетку нечто абсолютно расхлябанное со стыдно вывернутыми голенищами. Вечером бабушка устроила кипиш. Как оказалось, она именно под стелькой соорудила свой тайник, и там уже скопилась приличная сумма. С трудом дождались утра и наперегонки побежали к обувщику. Сапоги уже красовались на полке, поблескивая от ваксы, только денег внутри не оказалось. Спросить напрямую постеснялись, ведь пойдет слух, что в доме есть, чем поживиться. Поэтому смолчали, притерпелись, смирились, но с тех пор дедушка обходил жидяру Филиппа за три версты.

Дед Ефим с трудом управлял своим женским царством и призывал всех быть солидарными. Ирка долго не понимала смысла этого слова, буквально считая, что быть солидарными значит дарить друг другу соль. Временами дед жаловался, что такое количество женщин, тудыть-растудыть, сведет его в могилу, и все пенял на среднего сына Петьку, оказавшегося сволочью. Тот давно обзавелся семьей и приезжал не чаще раза в год. О нем вообще вспоминали редко, мимоходом и всегда с непонятной болью. Поэтому ответственность за дом и семью лежала на огромном, неловком, шумном, взрывном, резком деде Ефиме. Смягчался он лишь при виде внучки. Занимался ею, не жалея ни времени, ни сил. Учил ходить, подманивая наручными часами, полученными за какие-то заслуги на производстве, и бесконечно гордился этим презентом. Утверждал, что такая награда лишь у него и у космонавта Гагарина. Ставил внучке пластинки с былинами об Илье Муромце и музыкальную сказку «Незнайка в Солнечном городе». Разрешал прыгать на панцирной кровати и показывал, как набивать махоркой мундштук. Из его комнаты был выход на балкон, и Ирка считала его отдельным государством, где в случае чего можно было найти убежище. Там всю осень солились грузди с опятами, и запахи хвои, соли, мха сводили с ума. Грибы получались знатными и хрустели плотными ножками. Ели их зимой с отварной картошечкой, плавающей в подсолнечном масле, или с кашами, томившимися в старом драповом пальто бабы Фимы. Дед доставал из холодильника беленькую и разливал по рюмкам, мгновенно потеющим от перепада температур. Отрезал ломти хлеба, прижав его к груди, и клал в центр стола. Ужинали под водочку довольно часто, и это считалось посидеть культурно, по-семейному. После третьей рюмки глава семьи упирался кулачищами в колени и привычно себя корил, что упустил Петьку. Ирка все боялась спросить, отчего молчаливого, никогда не снимающего кепку дядю Петю тот упорно называет сволочью?