Григорий Жадько - Страна расстрелянных подсолнухов

– Акция устрашения к мирному гражданскому населению. Стояли, смеялись, и это доставляло им удовольствие. Говорят, были убитые.

– Точно не известно. Корреспонденты любят подлить масла в огонь.

– Скорее всего, – неуверенно соглашался я. – Но много людей пропало без вести!

– Нагоняют. Российская пропаганда.

А события надвигались. Восстал юго-восток. сепаратистские настроения стали реальностью, близость Рашки и, бесспорно, Одесса, разделили людей. Одесса, конечно, была непростительной глупостью. Не было более сильной подножки, чем ту, которую Майдан подставил себе сам. Тут нельзя было все списать на плохих корреспондентов. Коктейли Молотова летели в окна. Люди прыгали с высоты. Слухи множились. Жертвы исчислялись десятками. Власти отмалчивались. Народ был напуган. Одесса была совсем рядом.

Начались захваты зданий и в Харькове, наш Чернозаводской район не был исключением. Было очень неспокойно, тревожные новости росли как снежный ком, но потом все успокоилось, центральная власть взяла верх. В это мы с Лехой уже не вмешивались. Русские, или те, кто в душе считал себя русскими, были на распутье. Юго-восток пошел по своему пути. Пусть катятся! Я уважаю, выбор людей, которые хотят жить по-своему. Не нужно никого учить – все взрослые и умные, хотя некоторые задним умом. Пусть потом кусают локти!!

С Лысаком мы теперь встречались редко. Он намылился уехать в Польшу. Как-то перед отъездом я его застал недалеко от дома на Красношкольной набережной.

– Решил?

– Ну да! Сам знаешь, наши запчасти и комплектующие шли только в Рашку, а сейчас с ней рамсы. Вот нас и поперли.

– Наказывают агрессора? Ну, понятно… Польша, нормальное европейское государство, не переживай. И кем там?

– Да хоть кем. Никто нас не ждет, но поеду в Вроцлав или Познань. Все одно лучше, чем здесь, – вздохнул Лысак, и глаза его были печальные.

– Гастарбайтером поля убирать у местных буржуев? Спину гнуть? – невесело предположил я.

– Посмотрим, – уклончиво буркнул он. – Там не буржуи – паны.

– Они лучше?

– Да где там. Озвучили наш распорядок дня: в 6 утра подъём, в 7 выезд, работать до 7—8. Говорят: «Если дождь, то запаситесь чем-нибудь».

– Не хило! Институт тоже бросаешь? Тебе сколько осталось?

– Последний год. Да запарился я учиться и работать.

– Но ведь столько сил положил. Может, останешься?

– Нет. – Лицо его приняло жесткое выражение.

– А что мы икру метали? – с укором пытал я Леху.

– Тут надолго. … Видишь, какую свару затеяли. – Он поднял глаза на меня, и я прочитал в них тоску. – Я не задержусь там.

– Точно?

– Думаю, вернусь.

– Смотри!

– Да вернусь я, точно. Пусть маленько успокоится.

Я с грустью смотрел на старинное здание музыкального училища, на бетонные столбы, увенчанные шарами, чугунные решетки, черную мостовую, и мне было не по себе. Леха, когда говорил, отворачивался и я ему не верил. Мы с ним сильно сдружились, и было грустно, что он уезжает.

– Все не так как мы думали, – с сожалением бросил я. – Ну, давай братан! Перемелется.

– Ну да! И вам не скучать.

Мы обнялись на прощание, и он, чуть согнувшись, пошел в сторону цирка. «Какой он все-таки маленький и щуплый, – подумал я, провожая его взглядом. – В Польше ему не сладко придется».

***

А события развивались. Крым бузил, отгородился блокпостами. Турецкий вал, Перекоп, Чонгар, Перешеек – оседлали казаки, неравнодушное население и милиция из разогнанного киевского «Беркута». Появились заграждения из бетонных блоков, мешков с песком; окопы, стрелковое оружие. На керченской переправе пограничный контроль был утрачен. Депутаты проголосовали за отделение. Военных повсеместно блокировали. Никто не понимал, что будет дальше.

Говорили, не обошлось и без Путина. У Армянска была замечена тяжелая артиллерия Черноморского флота. А у нас было полное безвластие. Мы все время опаздывали. Разрекламированный поезд «дружбы» позорно бежал, боясь теплой встречи на вокзале. Крым уплывал. Он, конечно, если честно, никогда, не был нашим. Это все понимали, но говорить об этом, было непринято.

Лучше не вспоминать о нем. Как сейчас стоит в глазах: чопорная набережная Ялты, милый курносый нос Наташки Клинцевич, изрезанные бухты Севастополя, Алушта, Коктебель, походы с рюкзаком и палатками в Планерском – все было исхожено, все было в памяти и родное. И вот как ножом. Обидно, но шансы остаться без большой крови – там были мизерны. А крови я не хотел и поэтому смирился. Захотят в свободную Европу еще будут проситься к нам. У меня там, на флоте, в Крыму служил старший брат Иван, я им гордился по-настоящему.