Евгения Багмуцкая - Давай не будем уходить

Обычно незнакомцы начинают разговор с общих тем: имя, возраст, где учишься, чем увлекаешься, что любишь, куда ходишь, смотрела ли новый фильм Тарантино, как тебе новый альбом Coldplay – правда, совершенно бестолковый?.. Но Тина, после того как я назвала свое имя, задала вопрос совершенно иного порядка:

– Скажи, Саша, – она сделала глоток из бокала и улыбнулась правым уголком губ, – скажи мне как на духу, как открываются либо на исповеди, либо перед случайными попутчиками, ты когда-нибудь хотела убить человека?

– Да, – ответила я честно.

Она не удивилась или хорошо скрыла свое удивление: не усмехнулась, не рассмеялась, не покачала укоризненно головой – ничего такого. Лишь спокойно продолжила:

– И почему ты этого не сделала?

– Потому что, – так же прямо сказала я, – она – моя мать. Мне кажется, это было бы слишком.

Я до сих пор не знаю, почему в тот момент мне показалось, что Тина, совершенно чужая мне девушка, способна понять меня. Я просто это почувствовала: мы совпали, как части пазла, как зубчатые колесики в старинных часах. Совпали какими-то невидимыми частотами, идеально сошлись во времени и месте. Словно на эту встречу я шла все семнадцать лет, как и она – все свои сколько бы ей там ни было. Конечно, я не собиралась никого убивать, но я была уверена, что она понимает, о чем я. Я хотела убить свою любовь к матери – вот что мне действительно помогло бы.

– Замечательно, – расхохоталась она, – ты хочешь убить свою мать. Что ж, боюсь, ты не единственная. Ты знаешь, что большинство убийств в мире совершается ближайшими родственниками? Например, треть убитых женщин погибает от рук супругов, чуть меньше – от рук других членов семьи. И только потом уже идут сослуживцы, случайные знакомые и еще реже – маньяки. Так что если твоей матери и суждено умереть насильственной смертью, то, скорее всего, от руки ее мужа, любовника или от сидящей прямо передо мной симпатичной и безобидной с виду дочери.

Я промолчала. Мне совершенно не хотелось думать и говорить о матери и о ее предполагаемой смерти. Особенно в этот самый момент, когда, возможно, я завожу дружбу с очень важным человеком в моей жизни.

– Скажи, – спросила в свою очередь я, – тебе когда-нибудь казалось, что ты встретила родственную душу?

– Конечно, – ответила она серьезно, и я поняла, что мои ощущения не были обманчивыми, – вот прямо сейчас.

Мы проболтали еще около часа о всякой ерунде. Но не о том, что напрягает, заставляя натужно шутить или путаться в воспоминаниях, а о том, что может неразрывно связывать двух давно знакомых людей. А потом я допустила промах – отлучилась в туалет. Там, в его неприятном желтоватом освещении, я увидела свое лицо – серое, уставшее, в пятнах, высушенное прокуренным воздухом бара, немного отекшее от недавних слез. Мокрой пятерней я попыталась немного пригладить волосы и жалко улыбнулась самой себе, удивившись, что эта космически красивая девушка все еще продолжает говорить со мной.

Когда я вернулась в бар, ее уже не было. Она рассчиталась за все, что мы выпили вместе (впрочем, я ограничилась двумя бокалами ламбруско, ведь и так была опьянена этой встречей), и ушла. Она воспользовалась этим маленьким перерывом, чтобы отделаться от меня, видимо, устав наконец от роли доброй старшей подруги. Дважды за день меня бросили женщины, одну из которых я любила, а во вторую по-настоящему влюбилась. Отличное семнадцатилетие!

На улице шел редкий противный дождь. Не дождь, а скорее теплая дождевая пыль. Я стояла под крыльцом и не знала, куда теперь деть себя, со вспоротой и оставленной душой и вывернутым наружу сердцем. Куда мне теперь идти, кого обнимать, кому расплакаться в плечо или рассмеяться в лицо? Я ничего о себе не понимала. Как можно прожить семнадцать лет и не завести ни одной подруги, которой можно было позвонить прямо сейчас, договориться о встрече и тут же приехать, поймав такси? Как можно за семнадцать лет повстречаться только с одним парнем? И то недолго, всего пару месяцев, за которые мы оба успели лишь подержаться за руки, а он – разве что побывать языком в моем рту и руками – под футболкой. Хотя в этом было что-то волнующее. Вернее, я понимала, что это должно волновать, но не волновало. Потому что и мальчик был не тот, и я не та, и все было совершенно не так, как должно. Не было ни дрожи, ни обжигающего влечения – всего того, чего ждешь в семнадцать лет и вряд ли уже когда-нибудь после. Точно никогда. Вот почему так жаль упустить это сейчас, не попробовать, не успеть на этот поезд. Ведь через десять лет так трогательно влюбиться будет уже несвоевременно, когда нужно будет все по-другому, все по-взрослому.