Евгения Багмуцкая - Давай не будем уходить

А я всего-то хотела ухватиться за ее красивую шею и так висеть – долго, бесконечно долго, пока она не отцепит меня от себя своими длинными пальцами. Но она выпрямлялась во весь свой стометровый рост, и я никак не могла дотянуться до ее шеи, чтобы повиснуть на ней.

«Нужно вырасти, – думала я, – однажды я вырасту, и когда она придет, то удивится. Я схвачу ее за шею и обниму так сильно, что она наконец поймет, как сильно я ее люблю».

Первыми вытянулись руки – стали длиннее, цепче. Я приходила к ней в кровать по утрам, когда она еще очень крепко спала, и ложилась рядом, переплетала свои холодные ноги с ее, всегда горячими, и обвивала ее тело вытянувшимися руками, словно пытаясь напомнить: это я, твоя дочь, я была в твоем теле, я росла в нем, и, если бы это от меня зависело, я бы даже не стала рождаться – так хорошо и безопасно мне было внутри. Она вздрагивала и еле сдерживала желание прогнать меня, по крайней мере поначалу. Но к шести годам на двери моей комнаты появился замок, и по утрам я послушно ждала, пока она выпустит меня. Я покорно шла вслед за ней на кухню, чтобы посмотреть на нее, когда она готовит завтрак, или ждала у дверей ванной, когда она, обмотав волосы полотенцем, выйдет оттуда, или наблюдала, как она красится, как расчесывает волосы, как выбирает одежду.

«Не стой над душой», – говорила она, раздражаясь от моего внимания.

«Представь, что я твоя тень, мама», – взывала я к ее снисхождению.

«Ты и есть моя маленькая назойливая тень», – отмахивалась она.

Я не обижалась, лишь липла к ней еще сильнее. Но однажды она ударила меня. Разозлилась и замахнулась. Этот миг – с момента, когда ее рука вдруг взлетела вверх, до обжигающей боли на моей щеке, – казалось, длился вечность. Всю эту вечность я смотрела на нее и думала, что это, наверное, какая-то шутка, какая-то новая наша с ней игра, ведь не может же она просто так ударить меня. Но она ударила. Еще пару секунд я не ощущала ничего, а потом щека запылала. Я испуганно схватилась за нее, словно думала, что в силах остановить это жжение, словно, если держаться за пылающее место, боль тут же прекратится, не пронзит мое тело и не застынет невысказанной обидой внутри меня. И тут я увидела, как мама смягчилась.

«Прости», – прошептала она и выбежала из комнаты.

Еще несколько секунд я пыталась осознать произошедшее, а потом боль все же просочилась в самый низ живота, опустилась там грузом, и я заплакала. Тихо, внутри себя, будто пытаясь растопить этот образовавшийся внутри камень. Но все было тщетно. Эти незримые слезы ничего не могли растопить, они лишь укрепляли зароненное в девственную почву зерно ненависти и давали ядовитому ростку пищу.

Больше она ни разу не просила у меня прощения. Ни тогда, когда хватала меня за руку и с силой швыряла в комнату, закрывая ее на замок. Ни тогда, когда била наотмашь по лицу за каждое слово, сказанное мною в непозволительном тоне. Ни тогда, когда я стояла на подоконнике поздней ночью и кричала ей в форточку: «Мама, не уходи!» А она уходила – невозмутимая, спокойная, потому что ей так хотелось, ей так было нужно, ей необходима была свобода от меня, а мне была необходима она.

Папа приходил ко мне и мягко, но настойчиво укладывал в постель, укрывал одеялом и гладил по руке, вечно обожженной маминой цепкой хваткой. И я делала вид, что засыпаю. Но стоило ему выйти из детской, как я начинала плакать – беззвучно, позволяя лишь части слез выходить из меня, остальные оставались внутри, разливаясь там целым океаном.

Я засыпала, и мне снилось, что она возвращается, садится на мою постель и гладит меня по голове: «Что ты, ну что ты, я же люблю тебя, глупенькая, маленькая. Дочка».

А утром я просыпалась с горьковатым привкусом во рту.

Она ушла в мой день рождения, первого августа. Проснувшись утром в день своего семнадцатилетия, я вышла на кухню и застала там отца – плачущего, раздавленного, одинокого. Такого, каким он был все эти годы, но только я этого не видела, ведь я грезила лишь мамой. Перед отцом на столе лежала записка – короткая и сухая. В ней она просила прощения так, словно, живя с нами, делала нам одолжение. Она сообщала, что оставляет нас, что долго заботилась обо мне и об отце, но у нее есть своя жизнь, и она не хочет жертвовать ею ради нас. «Я тоже человек», – писала мама, и в этом был какой-то вызов, некий эмоциональный импульс, и я даже на секунду восхитилась этим ее запалом. Рядом, как издевка, лежал подарок мне от нее, обернутый в праздничную упаковку – в ту самую, в которую я недавно оборачивала подарок для нее, на ее день рождения. Я не стала его открывать – не смогла, просто зачем-то отнесла в комнату и положила на верхнюю полку платяного шкафа. Я чувствовала себя опустошенной. Больше у меня не было цели. Мама ушла, и мне стало некого завоевывать. Моя первая любовь отныне навсегда останется безответной. Я провалила самый первый в жизни экзамен – на любовь ко мне моей матери. Что ждало меня дальше?